— Один атом ненависти, два атома вожделения — вот формула, которая была бы подходяща для нее, — отвечал доктор, бросив взгляд на «Цветы зла». — Но я пришел к вам, господин Схелтема, вовсе не как теоретик, а как практик-наблюдатель. Я слышал на днях, как вы отрицали, что теоретик способен делать собственные наблюдения. Я хочу доказать вам обратное.
— Какие же вы сделали наблюдения? — спросил молодой человек сладким как мед голосом. — Уж не касаются ли они меня?
— Да, они касаются вас, — сухо отвечал доктор. — Если я не ошибаюсь, они касаются вопроса вашей жизни.
Молодой Схелтема поставил стакан на стол.
— Моей жизни? — повторил он, не понимая.
Доктор кивнул:
— Жизни или смерти. Да.
— Что за чепуха? — воскликнул Схелтема с досадой. — Неужели кто-нибудь желает мне смерти? Кто это? И за что?
Доктор медлил с ответом.
— Незачем называть имена. Если вы обещаете слушаться меня, то придет время и вы все узнаете.
— А если я не послушаюсь вас? — спросил молодой человек с уничтожающей иронией. — Что тогда?
Доктор встал.
— Тогда я предоставлю вас вину и вашему любимому поэту, — сказал он. — Прежде чем уйти, перечитайте, кстати, одно из его лучших стихотворений.
— Вы и с поэзией знакомы? Какое стихотворение?
— Я знаю его наизусть.
Доктор полузакрыл глаза и продекламировал голосом, в котором появились каркающие нотки:
У него был такой неописуемо комичный вид, что молодой Схелтема разразился громким хохотом. В следующую минуту доктор Циммертюр вышел на лестницу и скрылся из глаз.
4
Улица была пустынна, канал чернел под беззвездным небом. Только что распустившиеся деревья освещались редким светом фонарей. Где-то на теневой стороне с необыкновенной осторожностью отворилась дверь, и кто-то поспешно, крадучись, стал пробираться вдоль стен домов. На углу первой поперечной улицы он задержался. Из черного переулка, шатаясь, вышел какой-то человек и с такой силой налетел на него, что оба чуть не упали. Им удалось восстановить равновесие, и они в бешенстве уставились друг на друга.
— Вы пьяны!
— А где у вас глаза?
После чего оба вдруг узнали друг друга.
— Господин док… господин доктор! Никак не думал… никак не ожидал…
Другой закатился веселым икающим смехом.
— Черт возьми! Да ведь это Остерхаут! И вы тоже кутите, Остерхаут?
Кельнер взялся за шляпу.
— Виноват, господин доктор… это моя вина. Слеп как сова, господин доктор… даже ночью! Пора домой… покойной ночи, господин доктор!
Ученый разразился раскатистым хохотом:
— Покойной ночи? Как бы не так! Разве так прощаются при встрече с друзьями?
— Нет, конечно нет, господин доктор… но уже поздно и…
— Остерхаут, — пробормотал доктор с печалью в голосе, — вы мне не друг. Я это знал, я так и…
— Нет, конечно друг, само собой разумеется, господин доктор, но…
— Остерхаут! — заорал вдруг доктор во всю силу своих легких. — Если вы заикнетесь о том, чтобы идти домой, я позову полицейского. Вы выпьете со мной стаканчик, а не то… Полицейский! Полицейский!
— Шш… шш, господин доктор! Иду с вами! Иду!
Доктор замолк, яростно помахал палкой над головой, подхватил кельнера под руку и, выписывая зигзаги, свернул в боковую улицу.
— Вы че-честный человек, Остерхаут, — заплетающимся языком бормотал он, — всегда такой услужливый и мухи не обидите… Вот здесь открыто… зайдем!
Он ввалился, держа кельнера под руку. Остерхаут, который был очень бледен, неестественно улыбался. Кафе было разделено на кабинки, занавешенные портьерами, — типичное незамысловатое ночное кафе. В углу стоял зеленый бильярд.
— Два стакана виски с содой! — крикнул доктор. — К бильярду! Мы будем играть, Остерхаут.
И он яростно взмахнул кием. Кельнер набрался храбрости и запротестовал:
— Вы меня простите, господин доктор, но сегодня я играть не могу… у меня нет очков, господин доктор… у меня близорукость, девять диоптрий, и я сегодня разбил свое пенсне. Вы сами видели это, господин доктор.