Ученый похлопал его по спине с такой силой, что раздался гул.
— Это верно, Остерхаут, но только это ничего не значит! Я купил для вас очки.
Кельнер отступил на один шаг.
— Господин доктор, вы…
— Маленький подарок, Остерхаут, маленький дружеский подарок! Я купил их сегодня вечером и собирался подарить завтра. Девять диоптрий. Как вы носите, Остерхаут. Очки… лучше пенсне… по крайней мере, не свалятся.
Кельнер, ошеломленный, смотрел на своего собеседника. Благожелательными, но неверными пальцами тот надел на него большие роговые очки и протянул ему кий.
— Играйте!
Кельнер взял кий и наклонился над бильярдом. Неожиданный подарок доктора, казалось, ошеломил его, потому что, несмотря на очки, он все время делал самые непростительные промахи. Следующий раз, когда наступила его очередь, он с трудом нашел свой собственный шар, а немного погодя чуть не распорол сукно на бильярде.
— Что с вами? — спросил доктор. — В погребке вы играете прямо мастерски.
Остерхаут, бормоча что-то, снял очки, протер их и хотел было продолжать играть, когда доктор Циммертюр холодно остановил его:
— Остерхаут! Что вы делаете?
— А что, господин доктор?
— Вы смотрите поверх очков! Почему вы это делаете?
— Разве я…
Кельнер растерянно смотрел на своего обвинителя, который ответил ему весьма странно: он достал из кармана кусок газеты, форматом напоминающий экстренный выпуск, и на расстоянии протянутой руки поднес его к лицу собеседника.
— Что там напечатано, Остерхаут?
Кельнер молчал. Тогда доктор сделал нечто, что можно было объяснить только последней вспышкой опьянения: он сорвал с кельнера те самые очки, которые только что подарил ему.
— Можете вы теперь прочесть, что тут напечатано, Остерхаут?
Поперек всего листка было напечатано жирным шрифтом:
А ниже, более мелким шрифтом: «На след преступника напали».
С глухим стоном кельнер Остерхаут опустился на стул.
5
Свет от лампы над бильярдом поблескивал в толстых стеклах очков на зеленом сукне — подарке доктора. Доктор ни на секунду не спускал глаз с их владельца, когда снова заговорил:
— И неужели вы сделали это, Остерхаут, из-за каких-то жалких десяти гульденов?
Кельнер молчал. Все его огромное тело сотрясалось.
— Не из-за денег, не правда ли? Из-за его улыбки? Да?
Глаза кельнера вспыхнули.
— Его… его проклятая усмешка!
— Сколько вам лет, Остерхаут? Шестьдесят?
Язык кельнера задвигался, точно на ржавых петлях:
— Шестьдесят четыре. И я кельнер… и рад, что кельнер… приходится бегать… и кланяться… приходится сносить все их усмешки, будь они прокляты!
— Вы решились на это сегодня вечером? Я прочитал это решение на вашем лице, хотя сначала не мог понять, что именно я прочитал. Но скажите мне вот что, Остерхаут! Когда именно вам пришла в голову мысль о вашем алиби?
Глаза кельнера сверкнули — черные, как глубина колодца.
— Тоже сегодня вечером?
Кельнер молчал, сжав губы.
— Давайте-ка сложим два да два и посмотрим, что у нас получится. Вам шестьдесят четыре. Значит, это было несколько лет тому назад… скажем — пять, шесть… когда вы заметили перемену у себя, вот тут, наверху?
Доктор указал рукой на верхнюю часть лица. Кельнер вскочил.
— Вы… вы сам дьявол! Я… я…
— Что вы там еще придумали? Мало вам одного убийства в вечер? Я так и думал, я так и думал. Пять, шесть лет тому назад вы стали замечать, что ваша близорукость проходит. Это явление, встречающееся у большинства стариков: те, у которых раньше было нормальное зрение, делаются дальнозоркими, а к близоруким людям возвращается нормальное зрение. Но вместо того чтобы сказать об этом кому-нибудь и бросить носить очки, вы молчали и пользовались вашими очками как надежным прикрытием. Никому и в голову не придет заподозрить человека, «слепого как сову», если бы что-нибудь случилось, когда у него разбиты очки! Не правда ли? И еще по той же причине никто не мог понять, куда исчезают товары по ночам из погребка…
Остерхаут, который слушал его с горящим взором, испустил вдруг вой — вой, который заставил всех более или менее трезвых посетителей погребка в ужасе вскочить с мест. В погребок вошел молодой Схелтема, такой же лощеный и элегантный, как всегда. Остерхаут поднял дрожащий палец и, указывая на него, проговорил, тяжело дыша:
— Он! Это он! Но… но…