— Сегодня день Еваристо, могли бы явиться и попозже. Отец Мартиний всё равно не выйдет до заутрени.
— Это важная бумага, — возразил юноша. — Надо передать её немедленно.
Монах лениво покачал головой, но с места не тронулся.
— Пошевеливайся, чёртов адвокат! — сердито произнёс молчавший до тех пор Дольчино. — Non fac attendere legatum papae[17].
Магические слова латыни оказали воздействие.
За стеной загромыхали тяжёлые запоры. Дольчино и Паоло поспешили в открывшуюся калитку.
— Чёртов сын, ты вздумал глумиться над добрыми христианами! — напустился Паоло на несговорчивого монаха. — Или полагаешь, достаточно напялить рясу, чтобы уберечься от греха? — Он схватил привратника за шиворот и дал ему сильного пинка.
Тем временем Дольчино широко распахнул ворота. На монастырский двор вошли остальные.
— Принимай новых послушников, святая обитель! — размахивая топором, воскликнул долговязый Антонио.
Все рассмеялись.
— Как быть с этими каплунами? — спросил Паоло, кивая на показавшихся в глубине двора перепуганных монахов.
— Заприте в часовне, — приказал Дольчино. — На досуге мы побеседуем с ними на библейские темы.
Братья стали располагаться в монастырских покоях.
Поставив у ворот часовых и велев остальным отсыпаться, Дольчино надел крестьянское платье и отправился в соседнюю деревню.
Солнце взошло над пригорком и озарило зелёные сосны. Утомлённый ночными переходами конь Дольчино медленно плёлся по тропинке, осторожно ступая на крутых спусках. Всадник не торопил коня.
Больше двадцати лет не видел Дольчино родных мест. Но как хорошо знакома эта тропка. Будто вчера он бегал по ней со своими маленькими друзьями. Где они теперь? Помнят ли его? По лицу путника пробежала грустная Улыбка…
У подножия холма показалась деревня. Десятка три ветхих домишек с крышами из камыша и соломы вытянулись дугой вдоль единственной улицы. За ними зеленели сады и огороды. Ровные ряды порыжелых виноградных лоз уходили вверх по каменистому склону.
Неподалёку, на опушке леса, пас овец босой мальчик. Дольчино свернул с тропы и подъехал к нему.
Пастушонок исподлобья посмотрел на незнакомого человека.
— Тебя как зовут?
Будто не замечая нелюдимого взгляда, Дольчино слез с коня, срезал ножом с ближайшего куста толстый прут и принялся ловко мастерить дудку. Глаза мальчика загорелись.
— Ну, так как твоё имя? — пробуя своё изделие, снова спросил Дольчино.
— Энрико, сын Стефано, — ответил тот.
— Это не твой ли дед стучит в кузне под горой?
— Нашего деда уморили в романьянском подвале, — нахмурился Энрико. — Там работает мой отец.
— За что же бросили в подвал старого Томазо?
— Он отказался чинить даром господские повозки.
С минуту оба молчали.
— А скажи, кто живёт в доме у колодца, что на краю деревни?
Мальчик удивлённо взглянул на незнакомца:
— Тот дом сожгли… Наш курато[18] говорит, в нём родился сын дьявола… — Энрико понизил голос. — Только никто этому не верит. Я слышал, там жил прежний священник.
— Куда же девался тот священник?
— Похоронен у зелёной балки. Сказывают, его отравили монахи.
— Не покажешь ли ты мне то место, малыш? — протягивая ему дудку, попросил Дольчино.
Мальчик с готовностью поднялся на ноги. Они молча зашагали рядом и вскоре вышли к заросшей кустами широкой балке.
— Вот могила! — Энрико подошёл к большому куску гранита. — Раньше тут стоял крест, но его приказал убрать. Тогда кто-то притащил сюда этот камень.
— А кто положил цветы? — Дольчино поднял с камня венок полевых ромашек.
Маленький проводник пожал плечами.
— Здесь часто кладут цветы. У того священника было много друзей.
Незнакомец долго стоял над камнем, не произнося ни слова. Наконец он обернулся:
— Спасибо, Энрико. Теперь покажи, как лучше пройти к вашей кузнице.
— Иди всё прямо, — мальчик махнул рукой, — у сломанного тополя сверни налево.
Дольчино пошёл по тропинке. Вскоре он заметил разбитый молнией тополь и дальше в стороне каменный сарай с низкими закопчёнными окнами. У входа валялись ржавые косы, покалеченные лемеха плугов, сломанные заступы. Из открытых дверей тянуло дымом и гарью.
Подойдя ближе, Дольчино увидел бородатого кузнеца в прожжённом кожаном фартуке и двух обнажённых до пояса подручных. Юноша лет шестнадцати раздувал мехи, второй, постарше, бил по наковальне тяжёлой кувалдой. Мастер держал длинными щипцами раскалённый прут, подставляя его под удары.
Как только прут начинал терять ярко-пунцовый цвет, кузнец совал его в горнило и тут же вытаскивал другой. Движения его были точно рассчитаны. Молотобоец ни на минуту не переставал бить со всего плеча. С каждым ударом от раскалённого железа, озаряя кузню, разлетались снопы искр. Готовое изделие летело в чан с водой, откуда, шипя, вырывался столб пара. Иногда в воду опускалась лишь часть прута, а затем отбрасывалась в сторону, на песок.