Несколько минут Сераковский сидел молча, уставясь в расплывшиеся строки царского манифеста. "Боже мой! Всюду рука царя, хватающая свободу за горло!" - думал Зыгмунт. Он вспомнил, как вместе с Погореловым смотрел "Северную пчелу". Тогда еще оставалась надежда, что правда восторжествует. Она бы и восторжествовала, если б не "повелели разным армиям нашим двинуться на потушение мятежа". Он с ненавистью, громко повторил эти слова манифеста. "О, Николай не глуп! Он отлично понимает, чем для России может кончиться победа революции в Венгрии..."
- Вижу, что вы что-то невеселое вычитали, - сказала Михайлина, заходя в комнату. - Уж лучше б и не давала вам газет.
- Шила-то в мешке не утаишь.
- А что случилось?
- Война... Правда, не в самой России, но русские солдаты идут в Венгрию, чтобы помочь Францу-Иосифу усмирить восставший народ.
И он опять, который раз за эту зиму, почувствовал себя несчастным от своего бессилия, от того, что ничем не может помочь "скопищам" своих соотечественников, которые сейчас, быть может, умирают за свободу чужой страны.
Глава четвертая
В Уральск Сераковский въехал под вечер в начале сентября 1849 года. На этот раз ему не приставили конвоира, как тогда, когда он впервые проезжал через этот городок, направляясь в Новопетровское укрепление. В кармане лежал подписанный генералом Обручевым приказ о переводе в первый батальон Оренбургского отдельного корпуса, расположенный в Уральске, и рекомендательное письмо майора Михайлина тамошнему батальонному командиру.
Город встретил Сераковского разноголосым церковным благовестом. Еще летом прошлого года Зыгмунта удивило обилие всевозможных храмов в этом небольшом городке.
При патриархе Никоне сюда, на край земли, устремились, спасаясь от религиозных преследований, беглые крепостные крестьяне, с которыми потом был тесно связан Емельян Пугачев. В окрестностях Уральска, в ту пору называвшегося Яицким городком, и началась крестьянская освободительная война, о которой хорошо помнили здесь и теперь, три четверти века спустя.
По сравнению с Новопетровском Уральск выглядел огромным городом. Его прямые, упиравшиеся в Урал и Чаган улицы были необычайно широки и покрыты таким толстым слоем пыли, что стоило проскакать казацкой лошади или пройти казахскому верблюду, как надолго становились невидимыми, погружались в душное непроницаемое облако и одноэтажные домики, и заборы из толстых досок, и сидящие на лавочках жители.
Сераковский приехал сюда в компании двух пожилых солдат, они сразу же пошли в казармы, а он нарочно задержался, чтобы немного побродить одному.
Почти всюду к городу подступали густые нетронутые леса, и лишь со стороны Чагана он был открыт степи. Были и сады, особенно на окраине. Тут стояли белые глинобитные хаты с плоскими крышами, на которых в душные ночи спали хозяева, поставив полога от комаров и тарантулов. В центре города дома были бревенчатые, добротные, и среди них один - на два этажа, с огромными, вровень с крышей, воротами, знаменитый тем, что принадлежал некогда Емельяну Пугачеву.
В конце концов Сераковский устал, проголодался да и запутался в незнакомом городе. Народу на улицах было уже немного. Мужчины - и иноверцы, и русские - одинаково носили легкие полосатые халаты, казачки же были одеты особо - в безрукавные шелковые сарафаны до пят, стянутые у талии широким поясом, в легкие душегрейки из атласа, а на голове у них красовались сороки, убранные дешевыми камешками.
- Скажи, пожалуйста, как мне до казармы дойти? - спросил Сераковский у одной из казачек.
- Ан разве не ведаешь, солдатик? - нараспев ответила та, сверкнув на него огромными карими глазами.
- Если б знал - не спрашивал.
- Ну уж так и быть... На самый край города идти надобно. Во-он туда. Улицы у нас прямые, иди, куда показала, не заблудишься.
Настроение у Сераковского было хорошее, он вообще не мог долго предаваться печальным размышлениям, да теперь к этому как будто не имелось и повода. Больше того, перевод в Уральск, в город, куда почта приходила не от случая к случаю, а регулярно и в городском саду по воскресеньям играла военная музыка, он мог считать за доброе предзнаменование. Ведь само собой это не сделалось, значит, где-то кто-то и перед кем-то замолвил словечко за "высочайше определенного солдатом" Сигизмунда Сераковского.
Думая об этом и не переставая с любопытством поглядывать по сторонам, он дошел до скучного длинного забора, за которым виднелись такие же скучные приземистые постройки, покрашенные охрой. Даже если бы Сераковский не услышал громкие слова команды, все равно по одному виду этих казенных сооружений он смог бы определить, что цель пути достигнута и перед ним батальонные казармы, в которых ему предстоит жить бог знает сколько еще лет и зим.
Возле ворот ходил взад-вперед часовой, к которому Сераковский хотел было уже обратиться, как вдруг услышал знакомый восторженный возглас:
- Езус-Мария! Клянусь всеми святыми, это Зыгмунт!
- Кого я вижу! Пан Аркадий!
Сераковский поразился не меньше, чем Венгжиновский, который уже не шел, а бежал ему навстречу.
- И надо ж случиться такому: первый знакомый, которого я встретил в Оренбурге, был пан Аркадий, и он же - первый знакомый, которого я увидел в Уральске!
- Я сюда приезжаю по делам службы двенадцать раз в году.
- Значит, мы сможем видеться не реже раза в месяц!
- Не знаю, не знаю, Зыгмунт... Может быть, я скоро покину этот благословенный край.
- Дела? Неприятности по службе? Перевод на новое место?
- Нет, бери выше, Зыгмунт, - любовь!
- О, это чудесно! И кто же избранница твоего пылкого сердца? Где она? Как ее зовут?
- Леонка... Живет в Одессе.
У этого общительного доброго человека друзья, кажется, были во всем Оренбургском крае. Сераковский не успел опомниться, как пан Аркадий, заговорщицки подмигнув, куда-то исчез, но минут через десять вернулся, сияя ослепительной улыбкой.
- Зыгмунт, ты свободен до утренней побудки. А посему идем ко мне. Я остановился у одной очень симпатичной казачки. Она тебе несомненно понравится, или я ничего не понимаю в женщинах!
Казачка и верно была хороша собой, статна, пригожа лицом, но Зыгмунту было не до нее, и он всю ночь проговорил с Венгжиновским.
- Оказывается, это ты мой добрый гений! Благодаря твоему заступничеству я смог покинуть забытый богом и людьми Мангышлак.
- Признаться, я уже потерял надежду на ответ и решил, что мое письмо осталось без последствий.
Сераковский вдруг весело рассмеялся.
- Значит, по-твоему, я лишился рассудка? - спросил он.
- Пожалуйста, не обижайся. Мне же надо было придумать какую-нибудь вескую причину, чтобы вытащить тебя из той дыры!
- И ты не побоялся написать самому Дубельту?!
Венгжиновский пожал плечами:
- А что такого? Я же выразился очень деликатно... Как это?.. "Сераковский заболел нравственно; ум его в опасности, а посему всемилостивейше прошу перевести его под мой надзор в город Оренбург".
- Какая жалость, что не получилось с Оренбургом!
- Из одного весьма достоверного источника я узнал, - пан Аркадий победоносно посмотрел на Зыгмунта, - что сам генерал Обручев отозвался о тебе вельми лестно. А именно: "Поведения очень хорошего и службу исполняет усердно".
- Почему же тогда все-таки Уральск, а не Оренбург?
- Не ведаю... Но... - Пан Аркадий продолжал вспоминать обручевский ответ, - "рядовой Сераковский находится в совершенно здравом уме, и надзор в настоящее время чиновника Венгжиновского за ним излишен"... Или что-то в этом роде. Вот так, мой милый. Но если говорить серьезно... - Он наклонился к Сераковскому и перешел на шепот, - в Петербурге просто боятся усиливать польский элемент в Оренбурге. Там слишком много поляков.
- Короче, пан Аркадий, в Оренбурге не хватает только меня, чтобы поднять польский мятеж.