Дорога была знакома, вот блеснул сталью Урал, уже вошедший в берега после весеннего разлива, еще один поворот направо, и можно заходить почти в любой дом - в каждом живут поляки.
Сегодня Сераковский шел в "поместье Венгжиновского", которое по привычке продолжал так называть, хотя пан Аркадий уже переехал в Одессу, но дом свой пока не продал, оставил землячеству; здесь останавливались прибывавшие в Оренбург гости, здесь же и встречались по субботам. Сераковский спешил как раз на такую встречу, весело насвистывая что-то: опаздывать он не мог, так как сам, по своему почину ввел эти субботние встречи.
В доме жила худенькая старушка-полька, которая топила зимой печи и убирала в комнатах. Звали ее пани Тереза.
Окна были открыты настежь, и в помещении стоял сладковатый запах сирени, наполнявшей палисадник, и чебреца; пучок этой сухой травки пани Тереза засунула за образ Остробрамской богоматери, перед которым горела толстая свеча. Слева от иконы висел большой портрет Тадеуша Костюшко в генеральской форме и с американским орденом Цинцинната, полученным за участие в войне североамериканских колоний за независимость. Посреди комнаты стоял длинный стол, и на нем несколько больших глиняных кружек по числу ожидаемых гостей.
- Что-то панство запаздывает, - сказала пани Тереза, перетирая полотенцем кружки.
- Многие из них подневольные люди.
- Да, да, я понимаю... - Она вздохнула.
Явились почти все сразу. Это была примерно та же компания, которая собралась в доме Венгжиновского в первый день приезда Зыгмунта в Оренбург. Пришел, попыхивая сигарой, бородатый Федор Матвеевич Лазаревский. Быстрым, торопливым шагом поднялся на крылечко ксендз Михал Зеленко, молодцеватой походкой вошел Карл Иванович Герн в ладно пригнанной форме штабс-капитана. Едва протиснулся в дверь сильно располневший за два года провизор Цейзик и со словами "Неужели я опоздал?" стал целовать руки пани Терезе. Затем на пороге показались еще трое, все в солдатских мундирах, - Бронислав Залеский со своим неизменным другом Людвиком Турно и Ян Станевич, прибывший в Оренбург менее года назад.
- Добрый вечер, господа! Здравствуйте, пани Тереза! - раздались приветственные возгласы.
Станевич сердечно пожал всем руки, глядя каждому в глаза и улыбаясь от того, что снова видит друзей. Был он молод, светел лицом, приветлив и, как все, носил короткие, аккуратно подстриженные усики. В Оренбург его перевели из Дворянского полка - за вольнодумство - и зачислили во второй линейный батальон, где "примерным поведением и усердием" он должен был заслужить офицерский чин, однако же не прежде 1855 года.
Каждый из пришедших что-либо прихватил с собой, и не только продукты, которые тут же уносила на кухню пани Тереза, но и нечто другое, например новую книгу, или письмо "оттуда", с родины, привезенное с оказией, а значит, минуя цензуру, или свежую газету, которую удалось выпросить у писаря на вечер.
- Господа, имею новость номер один, - нетерпеливо произнес ксендз Зеленко.
- А именно, пан Михал? - спросил Сераковский.
- Генералу Обручеву дают отставку. Его дни в Оренбурге сочтены. Но пока... пока это большой секрет, господа!
- Интересно, откуда святой отец узнает политические новости раньше всех? - поинтересовался Герн. - Можно подумать, что он работает в Генеральном штабе или в Сенате.
- Ничего... - Зеленко скромно потупил глаза. - Иногда и простой капеллан корпуса может узнать кое-что интересное раньше работника Генерального штаба.
- Коли так, то кто же, по-вашему, намечается вместо Обручева?
- Опять же по секрету, господа... Генерал Перовский.
Герн рассмеялся.
- Самое забавное, - сказал он, - что пан Михал сообщил нам сущую правду. Есть достоверные сведения: Обручева сменяет Василий Алексеевич Перовский.
- Перовский - это хорошо или плохо? - спросил Сераковский.
- Судя по рассказам знавших его людей, крут до жестокости, однако ж справедлив и прям.
- Жили при одном губернаторе, поживем при другом, - меланхолически заметил Станевич. - Не в этом дело.
- А в чем же?
- В том, что Бронислав получил письмо от Эдварда... Бронислав, покажи, пожалуйста, конверт.
- Из Вильно?
- Увы, из Петрозаводска, - ответил Залеский, вынимая письмо из кармана. - Из Петрозаводска, куда его выслали под надзор. Оказывается, он имел неосторожность издать в Вильно одно свое сочинение - "Иордан", в котором была обнаружена "неблагонадежность" автора - поэта Антония Совы. После чего последовало "высочайшее повеление".
- Боже мой! Как раз эту книгу у меня отобрали при обыске на границе, - воскликнул Сераковский.
- Между прочим, Эдвард пишет, что хотел бы поменять место ссылки на Оренбург и уже подал прошение на имя министра иностранных дел.
- Прекрасно! Нам как раз не хватает хорошего поэта, - сказал Зыгмунт. - Шевченко угнали на край земли...
- И еще не хватает молока, - добавил провизор, глядя на пустые кружки.
- Да, мы, кажется, заговорились. - Сераковский встал. - Пани Тереза, у вас готово?
- Готово, готово, - послышалось из кухни, а вскоре появилась сама старушка с подносом, на котором стоял запотевший, холодный, только что вынесенный из ледника кувшин топленого молока и лежали закуски - те, что принесли сами гости.
- Великомолочный пир начинается, - сказал ксендз Зеленко, привычно и рассеянно крестя стол. - Можно приступать, господа!
- Лично я выпил бы чего-нибудь покрепче, - пробасил Лазаревский. - Но уж так и быть...
Сераковский не поленился, встал и каждому наполнил кружку до краев.
- Между прочим, друзья, - сказал он, - Адам Мицкевич, когда учился в Виленском университете, устраивал со своими друзьями-филоматами точно такие же молочные попойки. Мы просто следуем примеру великого поэта.
- Ну-с, и за что мы выпьем?
- За Польшу! - раздалось сразу несколько голосов.
- Что касается меня, то я, пожалуй, подниму чарку за Украину, предложил Лазаревский.
- Тогда позвольте мне провозгласить тост за Литву, где я родился и вырос, - сказал Станевич.
- Как вижу, мнения разошлись, но есть нечто общее, что может объединить эти мнения и за что мы все можем выпить. - Сераковский нарочно помедлил. - За Россию, друзья!
Несколько пар глаз недоуменно смотрели на Зыгмунта.
- За в о л ь н у ю Россию в братском союзе с в о л ь н о й Польшей, - продолжал Сераковский, каждый раз подчеркивая голосом слово "вольный". - За страну, которая, если у нее будут не такие правители, как сейчас, сможет объединить в братском союзе все земли, названные нами.
- Надо бы закрыть окна, - посоветовал Цейзик.
- Пани Тереза, закройте, пожалуйста, окна!
- Однако наш Зыгмунт несколько изменил свои взгляды за последние два года!
- Да, изменил, пан Михал! И это произошло после сорок восьмого года. Изменились, и основательно, многие мои понятия о многих вещах. Могу признаться, что в университете я был против отношений с нашими восточными братьями, теперь я считаю, я убежден, что нам надо соединиться с ними. В этом, только в этом я вижу сейчас спасенье Польши...
- Согласен! - сказал Герн.
- Что ж, может быть, ты и прав, - промолвил Станевич, подумав.
Остальные молчали.
Слухи о скорой смене власти в губернии и округе подтвердились. Генерал-от-кавалерии Василий Алексеевич Перовский прибыл в Оренбург 29 мая 1851 года.
В Оренбурге к встрече нового генерал-губернатора готовились загодя, однако точной даты приезда не знали, и потому все официальные лица были начеку, нервничали, особенно корпусное начальство и гражданский губернатор Ханыков, уже два года занимавший эту должность. Предполагалось, что Перовского встретят звоном колоколов и медным громом военного оркестра.
В томительном ожидании никто не заметил, как на взмыленном коне через Сакмарские ворота проскакал всадник в запыленном казачьем мундире и, не разбирая дороги, помчался прямо к дому генерал-губернатора. Лишь минут через десять показался изрядно отставший казак-вестовой. Его подопечный к тому времени уже сидел в кресле, которое уступил ему генерал Обручев. Чтобы сдать дела, потребовалось не больше часа, и в тот же день Перовский вступил в должность оренбургского и одновременно самарского генерал-губернатора и командира Отдельного оренбургского корпуса.