Он вдруг вспомнил 1846 год и вот эти улицы, по которым в летний жаркий день длинной вереницей шли бедно одетые, возбужденные люди. Шли трубочисты и угольщики с черными худыми руками, узкогрудые портные, кузнецы, шорники, разорившиеся мелкие лавочники, хорошенькие горничные, которые, преодолев страх, присоединились к разношерстной толпе мужчин. При виде процессии Зыгмунт не мог остаться в стороне, как это делали тысячи обывателей, высыпавшие на тротуары или глядевшие из окон. Он присоединился к ремесленникам, которые решили бороться за свои права. И не только присоединился, но и произнес речь, когда народ, выйдя из кварталов старого города, остановился на Кафедральной площади, возле собора святого Станислава... К счастью, он успел вовремя уехать сначала к себе на родину, а потом в Петербург, а многих из тех, кто слушал его выступление, вскоре обвинили в заговоре, "составленном для освобождения Литовских губерний от России...".
- Ай, как нехорошо, когда друзья проходят мимо с гордым видом! услышал вдруг Сераковский.
Задумавшись, он не заметил, как путь ему преградил подпоручик в мундире с малиновым кантиком, какой носили лесничие. Сераковский поднял глаза и обрадовался: перед ним стоял Врублевский.
- Валерий! Вот не ожидал! Я полагал, что ты сидишь в своих гродненских пущах.
- Занятия начнутся через два месяца... Я ведь назначен инспектором в училище лесоводства.
- О, поздравляю!
- Спасибо... Ты куда путь держишь?
- Искать пристанища. Я только что приехал.
- Чудак! У дяди Евстахия есть свободная комната.
- Очень может быть, но я не хочу никого стеснять!
- Чепуха, пошли!
Евстахий Врублевский, в прошлом член Кирилло-Мефодиевского братства, был сослан в 1847 году на восемь лет и по окончании срока возвратился на родину, в Вильно. У него была большая, правда довольно мрачная, квартира в старинном доме со стенами полуторааршинной толщины и узкими стрельчатыми окнами, выходящими на замощенный булыжником двор. Сам дядя оказался очень милым, уже немолодым человеком с грустным выражением лица и лихо закрученными в колечки седыми воинственными усами.
- Какой может быть разговор, Зыгмунт? - сказал он. - Комната пустует, и она в полном твоем распоряжении.
- Устраивайся поскорее, а то придут Кастусь и Титус, - сказал Валерий.
- Неужели Калиновский?
Валерий кивнул.
- А кто такой Титус? - спросил Зыгмунт.
- Далевский... У него сестры. - Младший Врублевский выразительно поднес к губам пальцы и причмокнул. - Прелесть!
- Это очень благородная, святая семья, Зыгмунт, и очень пострадавшая за правду, - сказал пан Евстахий.
- Я знал братьев Францишека и Александра и их сестру Теклю, - заметил Сераковский.
- Францишек недавно вернулся с каторги... "Союз литовской молодежи" помнишь, надеюсь. Александр и Титус на подозрении у полиции, как и все шесть сестер.
- Хорошо бы познакомиться с ними! - воскликнул Сераковский. - Тогда они совсем девчонками были.
- Попроси Титуса. Правда, как брат, он их оберегает от всякого мужского глаза.
Сераковский едва успел умыться с дороги, как заскрипела лестница под чьими-то шагами и в дверь вошли Кастусь Калиновский и с ним еще двое незнакомых Зыгмунду молодых людей. Один из них был в студенческой форме, круглолицый, с пышной шапкой густых волос и внимательными глазами, которые изучающе остановились на Сераковском. Второй носил сутану, однако так щеголевато и ловко, что невольно думалось: вместо сутаны ему гораздо более подошел бы гвардейский мундир.
- А у нас гость! - объявил им Врублевский. - Из Петербурга.
- Подумаешь, удивил! - Человек в сутане пожал плечами. - Вот гость из Подберезья - это другое дело.
- Антось Мацкевич как раз викарий из этого местечка, - пояснил Врублевский, представляя Сераковскому бойкого ксендза. - Мы с ним иногда деремся на шпагах, и он меня всегда заставляет просить пощады.
- Зато Валерий может попасть из пистолета в муху, сидящую на кресте костела святой Анны, - ответил Мацкевич. - А я только в ворону.
- Ладно тебе, святой отец... Зыгмунт, перед тобой Титус Далевский, строгий блюститель нравственности всех своих сестер.
- Рад познакомиться, - ответил Зыгмунт. Рука, которую он осторожно пожал, была спокойной и сильной.
- Кастусю, надеюсь, тебя не надо представлять?
- Он мне достаточно надоел в Петербурге. - Вопреки этому утверждению, Зыгмунт порывисто обнял Калиновского. - Сам не знаю почему, но я по тебе очень соскучился... Ты что-то не заходил ко мне?
- Наверное, по той же причине, по какой и ты ко мне. Чтобы остаться казеннокоштным студентом, надо заниматься.
- Кавалеры! Разве мы должны сидеть в душных покоях, когда так хорошо на улице? Пошли гулять! - предложил ксендз.
- Пить кофе к пани Юзефе, после чего отправимся на Большую Погулянку, - уточнил Врублевский. - Именно там, - он посмотрел на Зыгмунта, - мы можем встретить очаровательных сестер Титуса.
- Всех шестерых? - спросил Сераковский.
- Боже, какой он жадный! - Врублевский картинно всплеснул руками. Титус, береги сестер от этого опасного драгуна!
Заведение пани Юзефы находилось недалеко от бывшего университета, в красном кирпичном доме. Несколько крутых ступенек вело вниз, в подвальчик. Там было темно, потрескивали оплывшие свечи, освещая сводчатый потолок и нескольких человек, сидевших за столиком в углу.
- О, какая прелестная компания! - приветствовала вошедших старая хозяйка. - Что угодно панству? Кофе? Чай? Или что покрепче?
Было уже поздно, когда они покинули кофейню. Несколько тусклых уличных фонарей почти не давали света: бледная вечерняя заря еще освещала западную часть неба. Как и обещал, Валерий повел друзей на Погулянку - она оказалась недалеко, у Белых столбов, за которыми уже кончался город и начинался сосновый лес. По широкой улице, редко застроенной деревянными домиками, прохаживались, заполняя проезжую часть, молодые люди. Слышались тихий смех, говор...
Навстречу друзьям шли несколько девушек, очень похожие друг на друга; Сераковский заметил это при свете фонаря, к которому они приблизились.
- Ну вот мы и встретились! - Врублевский преградил девушкам дорогу и взял под козырек так лихо, словно увидел перед собой по меньшей мере генерала. - Разрешите представить вам будущего полководца, а пока прапорщика Арзамасского драгунского полка, слушателя Академии Генерального штаба Зыгмунта Сераковского... Зыгмунт, сделай шаг вперед.
- Валерий, побойся бога! - Сераковский, улыбаясь, отвесил общий поклон всем шести сестрам.
Он не помнил, как получилось, что через несколько минут оказался рядом с одной из них, в то время как другие сестры и остальные из его компании шли почему-то впереди. Он уже знал, что его спутницу зовут Аполония, что она самая младшая в семье и посещает тайные женские курсы, где занятия ведутся на польском языке, а музыку преподает органист костела святой Терезы Станислав Монюшко. Зыгмунт незаметно разглядывал ее. Она показалась ему совсем девочкой. "Сколько ей? - думал он. - Семнадцать? А может быть, нет и шестнадцати?" У нее были удивительно правильные, приятные черты лица и большие любопытные глаза, которые она время от времени поднимала на Зыгмунта.
Говорила она мало, но зато сосредоточенно, жадно слушала, а он, поощренный ее вниманием, рассказывал о сырдарьинской степи, какой она бывает, когда весной зацветают тюльпаны.
- Мы завтра встретимся, надеюсь? - спросил он, перед тем как расстаться.
- Очевидно, нет. Я уезжаю.
- Можно, я поеду с вами?
- В Кейданы?
- Хоть на край света!
Она рассмеялась:
- Какой вы быстрый... прапорщик Сераковский!
Ночью он долго не мог заснуть, лежал, смотрел в сводчатый потолок и думал... Ему уже тридцать два года, вся молодость его прошла в пустыне, без женского общества, которое так благотворно действует на мужчин, смягчая нравы и побуждая к благородству, к подвигу. Как говорили в полках, "сердце его было свободно от постоя", он никогда и никого всерьез не любил, разве что Гелю. Это было еще в университетскую пору, когда он зарабатывал себе на жизнь тем, что переписывал сочинения графа Ржевуского. Боже мой! При его почерке переписывать для набора целый роман! Но он отвлекся... У графа была служанка, Геля, чудесная деревенская девушка, сама чистота, сама невинность. Она ему нравилась; кажется, нравился и он ей, но, на беду, она нравилась и графу. И как только он случайно заметил, что переписчик и служанка незаметно переглядываются, на следующей же неделе Геля куда-то исчезла. "Я ее отправил в фольварк, чтобы она не мешала вам работать, пан Сераковский", - объяснил граф... Больше он ее не встречал. А потом арест, казарма, подневольное положение солдата. И никого вокруг, кроме скучных офицерских жен... И вот теперь Аполония. "Аполония!" - он вслух повторил это имя. Но, боже милый, ведь она чуть не вдвое моложе его! Что будет, если они полюбят друг друга? Впрочем, праздный вопрос! Она завтра уезжает в свои Кейданы, к родственникам, он едет к матери, в Лычше, оттуда - в Петербург. Наверное, они не увидятся больше. А ежели так, то пора и спать, прапорщик Сераковский, скоро утро. Восток белеет в окне.