- Здравствуйте, пан Зыгмунт, я рада вас видеть, - тихонько сказала она. - Вечер добрый, пан Валерий!..
Сераковский с благодарностью посмотрел на нее. Она похорошела, и ей так шло черное платье из тяжелого шелка, на котором выделялась булавка с белым орлом, приколотая к груди в знак того, что ее сердце принадлежит Польше.
- Можно, я вас провожу до дому? - попросил Сераковский, и Аполония не возразила.
- До завтра, Зыгмунт! - вовремя попрощался Валерий.
- До завтра! Я жду тебя в гостинице, как условились.
Аполония и Зыгмунт остались одни. Улицы быстро пустели. Цокая копытами о мостовую, проехал казацкий патруль.
- Я ведь даже не знаю, где вы живете! - сказал Сераковский.
- Какая разница... Давайте просто походим... хотела сказать "прапорщик", но вижу, что вы совсем в другом чине. - Она вздохнула. - Мне не нравится ваша форма, пан Зыгмунт.
- Почему же? - удивился Сераковский.
- Потому что солдаты, одетые в эту форму, держат в цепях Польшу.
- Но есть люди, которые носят такую же форму и в то же время готовы бороться за свободу отчизны.
- Где они? - грустно спросила Аполония.
- Один из них перед вами.
Она обрадовалась:
- Значит, вы приехали не просто так, а по делу!
- Конечно... И чтобы увидеться с вами. Я так часто и так много думал о вас все это время...
- В трудный час испытания отчизны сердце поляка должно молчать.
- Неверно! Охваченное любовью сердце делает человека сильнее, лучше, справедливее!
Они бродили по темным, освещенным лишь звездами улицам, и Сераковский рассказывал о чужих странах, о встречах с Герценом и Гарибальди, пока Аполония не спохватилась:
- Уже поздно... Мне надо домой.
Она взяла в руку висевшие на груди миниатюрные часики с цепочкой копией каторжных цепей, как наглядным напоминанием об оковах, в которых стонет Польша. Сераковский засветил спичку.
- Уже два часа ночи! - испуганно сказала Аполония и добавила уже с улыбкой: - Мне попадет от мамы, она у нас строгая.
- Не попадет!.. Когда я вас увижу?
- Завтра вечером я буду у Острой брамы.
- А в воскресенье?
Аполония задумалась.
- Наверное, я пойду в костел. Вот в этот. - Она показала рукой на древнюю звонницу, стоявшую рядом с белым храмом.
- А в понедельник?
- Зачем загадывать далеко? - спросила она.
- А затем, что я хочу вас видеть каждый день, каждый час, каждую минуту!
К сожалению, осуществить это Сераковскому не удалось: работа по обследованию тюремного быта отнимала слишком много времени. Но уже одно то, что он жил в Вильно, в городе, в котором жила Аполония, что он хотя бы изредка мог встречаться с нею, делало его счастливее.
А город по-прежнему бурлил. Сераковскому стоило немалого труда оставаться внешне спокойным, проходя по улицам и чувствуя на себе враждебные взгляды прохожих. Люди, надевшие траур по павшим, видели в нем лишь капитана ненавистной им царской армии, быть может, однополчанина тех, кто расстреливал варшавских демонстрантов. Он не мог, не имел права сказать им, что под его мундиром бьется горячее сердце патриота. Тревожило и другое. Однажды он стал свидетелем того, как дюжий поляк с закрученными усами столкнул локтем с тротуара русского старика, пробормотав негромко, но внятно: "Чертов москаль!"
В начале августа распространились слухи, будто из Царства Польского сюда через Ковно направляется многочисленная процессия: Варшава протягивает руку Вильно. Дорога на Ковно вела через Погулянку, и там стал собираться народ. Этой дорогой в феврале 1839 года везли на расстрел Шимона Конарского, и место его казни стало священным. Дойдя до него, люди падали на колени и пели молитвы. С каждым днем толпа росла. Сначала это были сотни людей, потом - тысячи.
Пятого августа в гостиницу к Сераковскому прибежал встревоженный Жверждовский.
- Зыгмунт, если завтра народ пойдет по Погулянке, его встретят войска. Сведения точные, от самого Назимова.
Сераковский задумался.
- Это опасно. Это очень опасно, Людвик.
- В чем ты видишь опасность? В столкновении?
- Да. Будут жертвы - убитые, раненые, покалеченные. Должны ли мы поддерживать эту демонстрацию или же должны отговорить от нее народ? Чего будет больше от завтрашнего выступления - пользы или вреда? Я не навязываю своего мнения. Давай думать...
- По-моему, надо смело идти на жертвы! Это всколыхнет народ, заставит его взяться за оружие.
- А разве оно есть? - спросил Сераковский.
Жверждовский замялся:
- Видишь ли, оружия пока очень мало... Вернее, его почти нет.
- Так за какое же оружие будет браться народ? Я за выступление, за демонстрацию, за борьбу, которую мы, безусловно, начнем, но при одном условии - надо иметь силы, чтобы выступить и победить.
Ночью шестого августа были подняты по тревоге четыре пехотные роты и две сотни казаков. Они заняли позиции у Трокской заставы и блокировали три расходящиеся здесь дороги - на Ковно, откуда ждали варшавян, на Гродно и маленький городок Троки, давший имя заставе.
Было еще темно, восток только занимался, но город уже бодрствовал, вернее, он и не спал вовсе. В покоях генерал-губернатора Назимова свет горел всю ночь. В шесть утра зазвонили колокола всех виленских костелов, призывая на молитву тех, кто собирался идти к месту казни Конарского. Особенно много народу собралось возле Остробрамской иконы. Часовня, в которой она висела, находилась над древними Острыми воротами крепостной стену, некогда окружавшей Вильно. Ночью икона была закрыта от людских взоров шелковой занавеской, которая с первым ударом колокола сдвинулась с места, открывая строгий лик богоматери, украшенный множеством серебряных маленьких сердец и ручек - дарами несчастных, исцеленных ею. Толпа опустилась на колени и запела:
Боже, кто Польшу родимую нашу
Славой лелеял столь долгие веки,
Ты, отвращавший столь горькую чашу
Броней своей всемогущей опеки,
Ныне к тебе мы возносим моленье:
Отдай нам свободу! Пошли избавленье!..
Люди из костелов направлялись к Погулянке. Шли шляхтичи, ремесленники, горничные, гимназисты в форменных фуражках, чиновники. Некоторые вели детей, державших на руках одетых в черное кукол.
У Белых столбов отдельные группы соединились и пошли дальше по тракту на Ковно. Тракт был густо обсажен липами и, петляя, поднимался в гору. Ничего опасного не было видно впереди, но вот дорога пошла прямо, и все увидели на вершине холма казаков на конях и боевые порядки солдат. Перед ними взад-вперед ходил полковник.
Завидев войска, толпа замедлила движение.
Полковник остановился посередине дороги, широко расставив ноги и заложив руки за спину.
- Господа! Прошу разойтись! - крикнул он.
Толпа продолжала молча двигаться.
- Прошу остановиться, иначе я вынужден буду приказать открыть огонь! - еще громче прокричал полковник.
Толпа не остановилась. Никто не дрогнул.
- Первая рота, приготовьсь! Ружья к бою! - скомандовал полковник, оборотясь лицом к солдатам.
Послышался шорох снимаемых с плеч штуцеров.
Только сейчас демонстранты в нерешительности остановились. Матери схватили за руки детей и побежали на обочину дороги. Там лежали небольшие кучки валунов, собранных крестьянами со своих полей.
- Запасайтесь булыжниками! - крикнул кто-то.
- Частокол разбирайте!
Несколько мужчин из первых рядов бросились на солдат, подняв над головой колья.
- Пли! - скомандовал полковник, рубанув воздух рукою.
Раздался залп...
...Двадцать пятого августа генерал-губернатор Назимов объявил в Вильно военное положение.
Все эти дни Сераковский уходил из дому рано утром и возвращался поздно вечером. Ночью ему снились несчастные арестанты - виновные и невинно осужденные, казематы, тупое и жестокое начальство крепостей.
Сегодня он вернулся из Динабурга, где провел три дня. Поездка была очень нужной, и о ней он думал загодя, еще в Петербурге, когда узнал от Чернышевского, а потом от Погорелова о поручике Иванове, служившем в комендатуре этой крепости, в прошлом участнике офицерского кружка в Казани. С ним Зыгмунту надо было повидаться наедине, и удалось это осуществить лишь в последний перед отъездом день. Они долго ходили за городом, по берегу Западной Двины, разговаривая о том, как настроен гарнизон крепости, и особенно несколько человек, которые были отданы сюда в солдаты за политические убеждения. Иванов сказал, что это честные и мужественные люди. Есть и другие. Кое-кто из офицеров читал "Колокол". На квартире у Иванова по воскресеньям собирались единомышленники под видом обычной офицерской пирушки и обсуждали острые вопросы - как дальше жить и что делать. "На них можно положиться?" - спросил Сераковский, и Иванов ответил, что ручается за них головой. "Как вы знаете, в Вильно очень неспокойно, - сказал Зыгмунт. - Недалеко и до бунта. Но чтобы бунтовать, бороться, нужно оружие. Голыми руками ничего не сделать". - "Вы хотите сказать то, что самый близкий к Вильно арсенал находится в Динабурге". Сераковский кивнул: "Именно, поручик, и я попрошу помощи у вас и ваших друзей". "Мы сделаем все, что в наших силах", - ответил Иванов.