- Да, несмотря на грозящий мне арест. - Чернышевский помолчал. - Ну подумайте, дорогой Зигизмунд Игнатьевич, как я могу бросить родину в то самое время, когда назревают такие большие, такие грандиозные дела! Накануне революции! Нет и еще раз нет! Я не могу жить вне России! Стать эмигрантом, обречь себя на вечное изгнание - выше моих сил. Нет, уж лучше в каземате, да в России... И вообще хватит об этом. - Он зашагал по кабинету. - Расскажите-ка о себе. Получили ли ответ от той милой девушки, которой собирались писать?
- Подучил, Николай Гаврилович. И весьма благоприятный. - Сераковский попытался скрыть радостную улыбку, но не смог. - Завтра еду в Литву, где вскоре надеюсь обвенчаться.
- Я очень, очень рад за вас, Зигизмунд Игнатьевич...
Последнее время Сераковский думал только об Аполонии. Всю зиму она учительствовала в селе близ Ковно, а теперь приехала на каникулы в Кейданы, к сестре. Она часто получала от Зыгмунта книги и восторженные неразборчивые письма. В одном из них он немного высокопарно предложил ей руку и сердце. Она долго, недопустимо долго не отвечала, проверяя его чувства к ней. Сераковский впал в отчаяние, не зная, что думать и что делать, как вдруг получил от нее коротенькую записку, сразу разрешившую все, - "Я согласна".
Зыгмунт хотел бросить дела и сразу же поехать в Литву, но мужественная и трезво оценивающая все Аполония написала, что время терпит, что нужно еще добиться согласия матери, которая не очень рада ее браку и даже (она не говорила об этом, но теперь признается) нарочно отправляла ее к сестре Юлии в Кейданы, чтобы помешать их встречам в Вильно.
Сейчас Аполония снова была в Кейданах. Он послал туда телеграмму может ли приехать? - и получил ответ от другой сестры Аполонии Текли: "Ждем".
И вот он в маленьких провинциальных Кейданах, на берегу Невяжи, с развалинами древнего дворца Радзивиллов, среди покоя и такой устоявшейся ленивой тишины, что звук костельного колокола, призывающего прихожан к молитве, кажется громче орудийного залпа.
В первый же вечер они долго гуляли с Аполонией проселочной дорогой, по сторонам которой стояла рожь. В тишине было слышно, как от ветра сухо шуршат, соприкасаясь друг с другом, спелые колосья.
- Ты мне понравился с первого разу, еще тогда, - говорила Аполония. У тебя удивительное лицо, я бы выделила его из тысяч других... умное, решительное и при этом такое доброе. И эти глаза. Смелые и добрые одновременно... Ты ведь ничего не можешь скрыть от меня, я все читаю в твоих глазах... как по книге.
- Это опасно. - Он счастливо улыбался, слушая ее. - Ведь мне приходится хранить немало тайн, госпожа Полька.
- От меня?
- Нет, от военного министерства.
Он боялся, что докучает ей, рассказывая о петербургских делах, которыми все еще жил, о своих сослуживцах и друзьях, оставшихся в столице.
- Когда мы будем жить в Петербурге, ты их узнаешь и полюбишь.
Аполония слушала его недоверчиво, ей казалось странным, что он так говорит о русских в то самое время, когда в Варшаве и Вильно русские солдаты стреляют в безоружных поляков.
- Ты думаешь, они это делают по собственной воле? - вопросом ответил Зыгмунт на ее вопрос. - Может быть, сейчас у Польши нет более верных друзей, чем Герцен и Чернышевский.
Пока шли приготовления к свадьбе, Зыгмунт съездил в Вильно, чтобы повидаться с Калиновским и пригласить его в Кейданы. Кастуся дома не было, пани, у которой он квартировал, сказала под большим секретом, будто пан Калиновский часто ходит по деревням и говорит, что всю господскую землю надо отдать крестьянам.
- Это же пахнет виселицей! Такой хороший человек - и такие речи! Если вы не боитесь, то можете подождать в его покоях.
Калиновский вернулся под вечер усталый и встревоженный.
- Плохая новость, Зыгмунт. Арестован Чернышевский.
- Что ты говоришь? Какой ужас!
- Я только от Людвика. У адъютанта генерал-губернатора сведения точные. Из столицы...
- Да, конечно... Совсем недавно я предупреждал Николая Гавриловича... Советовал уехать за границу...
- И что же?
- Он наотрез отказался.
Свадьбу справили тридцатого июля, в воскресенье. Приехали ксендз Мацкевич, Калиновский, Станевич, братья невесты. Аполония была на диво хороша в своем свадебном наряде.
Хотя гостей собралось и немного, но достаточно для того, чтобы дом сестры "госпожи Польки" Юлии Беркман показался тесным. Праздничные столы накрыли в саду, под вишнями. На веранду, выходящую в сад, выкатили из зала рояль, и старая пани Далевская, вся в черном, несмотря на свадьбу дочери, села за инструмент, чтобы сыграть революционный гимн. Только после этого началось веселье.
Было несколько старых замшелых бутылок вина, присланных каким-то графом, знакомым Далевских.
- И никакого тебе молока, - сказал Сераковский, поглядывая на Яна.
- Да, молодость не забывается, Зыгмунт, - Станевич мечтательно вздохнул. - Наши духовные пиры...
- Это было в Оренбурге, - пояснил всем Сераковский. - Мы собирались тесным кружком, пили молоко и клялись, что отдадим жизни за свободу отчизны. И вот час близится...
- Не надо так, не надо! - испуганно прошептала Аполония.
- И правда, не надо! - добродушно согласился ксендз Мацкевич. - Мы ж на свадьбе, а не на заседании комитета. И помолились мы уже, и господь бог благословил эту пару. - Он лукаво глянул на молодых. - Теперь пора и чарку поднять за их благополучие.
Налив в рюмку вина, он посмотрел на свет - хороша ли? - причмокнул языком и передал ее сидевшему с ним рядом Станевичу со словами:
- Пие Куба до Якуба...
Станевич подхватил присказку:
- Якуб до Михала...
Рюмку передали Францишеку Далевскому, который, приблизив ее к сердцу и театрально закатив глаза, продолжал:
- Выпил едэн... - Рюмка перешла к Михалу Беркману.
- Выпил други... - Еще дальше, к Калиновскому.
- Компания пала! - закончила Текля Далевская.
- А кто не выпие... - Аполония, у которой сейчас оказалась рюмка, шутливо погрозила пальцем и передала ее Зыгмунту.
- Тэго вэ два кия*, - комично пропел тот.
_______________
* - тот получит две палки (польск.).
И тут все, кто сидел за столом, запели хором:
- Цупу-лупу, лупу-пупу.
Тэго вэ два кия!
Только совершив этот шутливый обряд, выпили наконец за новобрачных, чтобы жили они дружно, душа в душу и чтобы у них было много всякого добра и много детей - продолжателей славного рода Сераковских.
- Тост, господа, еще один тост - за тридцать первое июля! - За столом уже было шумно, и Далевскому пришлось напрягать голос.
Эту дату - 31 июля 1569 года, когда произошло объединение Литвы и Польши, давным-давно забыли и в Польше и в Литве, но тревожные события нынешнего года заставили снова вспомнить о ней. В костеле служили молебен, и тот же самый ксендз, который вчера обвенчал Зыгмунта и Аполонию, прочел прихожанам тайно напечатанное в Варшаве воззвание:
"Братья! что бог соединил, того не разлучит ни человек, ни злой дух. Двести девяносто три года тому назад Польша соединилась с Литвой и Русью... Сия святая свадьба совершилась в Люблине и называется Униею... Приближается снова наш великий народный праздник; враги наши дрожат, вспоминая его..."
Сераковский слушал воззвание с двояким чувством. Казалось бы, все правильно, именно эти мысли и он высказывал не раз. И в то же время сейчас он ощутил в своих рассуждениях какой-то еще неясный самому изъян. А может быть, это был не союз равных с равными, вольных с вольными, а порабощение Польшей и Литвы, и Юго-Западной Руси? То самое порабощение сильным слабого, против которого он борется всю свою сознательную жизнь?
Он вспомнил свои жаркие споры с Чернышевским об этом, явственно услышал непривычно строгий голос своего томящегося сейчас в крепости оппонента:
- Казаки, милостивый государь Зигизмунд Игнатьевич, воевали не против поляков, а против польских магнатов, которые низвели гражданское устройство Малороссии и отняли гражданские права у населения Южной России...
...Сераковский смог пробыть в Кейданах только неделю - его ждали неотложные дела в Вильно: прежде чем ехать за границу, он должен был встретиться с Якубом Гейштором, чтобы попытаться устранить разногласия, мешавшие делу.