А Элла Викентьевна в отсутствие мужа развлекалась. Делала она это тонко (по крайней мере ей так казалось). Мужу демонстрировала величайшую преданность, желание угодить во всем, но, как только чувствовала, что он начинает о чем-то догадываться, — хандрила. Тогда Виктор Сергеевич просил прощения за то, что обидел свою девочку, уговаривал ее помириться, осторожно вытирал с ее щек с трудом выдавленные слезинки, осыпал поцелуями ее красивое лицо. Элла тут же пускала в ход женские чары — в этом она была непревзойденная искусница. Виктор Сергеевич таял, как лед на солнцепеке, и забывал обо всем. Но как только проходила коротенькая старческая страсть, сомнения снова возвращались. Постепенно Виктор Сергеевич окончательно поверил в то, что жена ему изменяет. Но уйти от нее, вырвать эту боль с корнями он не мог — слишком любил Эллу. За это надо было платить, и он платил сполна.
Но оставим Виктора Сергеевича наедине со своими мыслями. Пусть он думает об окурке сигареты, его еще не раз посетят подобные мысли. Да это и не удивительно: шестьдесят шесть лет... Если бы он знал, как Элла торопит его годы! Этот (третий по счету) муж, если считать все движимое и недвижимое имущество и наличность, обеспечил ей роскошную жизнь до глубокой старости.
Генка был в ударе, он вовсю старался угодить Овеченскому: то предлагал заказать блюда меню сверху донизу, то заставлял оркестр играть любимые Овеченским мелодии. Аким даже одернул его:
— Ты что это расходился? Хочешь, чтобы на нас зенки пялили?
Пили за здоровье Эллы Викентьевны до закрытия ресторана. Потом Овеченский велел Генке взять все необходимое для того, чтобы не с пустыми руками заявиться к Настасье, и они поехали.
Через час Генка уже храпел у Настасьи на диване, а пьяный Аким, обхватив ее жирное тело, плакал навзрыд:
— Годы уходят, Натка, летят псу под хвост. А я все как перст один. Ты знаешь, что я могу? Я все могу. Любого с потрохами куплю...
— Понимаю, милый Аким Акимыч, — гладила ему голову Настасья, — вы для нас...
— Не лай, — оттолкнул ее Овеченский. — Много ты смыслишь. Вот Генка мне девочку покажет, — Овеченский причмокнул губами, — роза, бутон. А я чем плох? — он выпятил грудь. — Гожусь, Настасья?
— Аким Акимыч!..
— То-то же, — Овеченский покачнулся и ухватился за шею женщины. — Спать...
На следующий вечер, устроив в «Москвиче» Акима Акимовича наблюдательный пункт, Генка с Овеченским караулили Марину.
— Идет, — указал на нее рукой Генка.
Марина села в автобус. «Москвич» последовал за ним. У парка имени Горького Марина вышла.
— Ты побудь здесь, — наказал Овеченский Генке, — покарауль машину.
Долго Аким Акимович ходил следом за Мариной, рассматривая ее со всех сторон, и убедился: Генка не преувеличивал. Наоборот, она была гораздо лучше, чем он представил ее себе после Генкиного рассказа.
Несколько раз Марина присаживалась на скамейку и незаметными движениями ступней снимала туфли. Овеченский догадался: новые, жмут. Решил сыграть на этом.
Туфли действительно испортили Марине настроение. Пробыв в парке около часа, она, чуть прихрамывая, пошла к выходу. Вдруг сзади послышался приятный баритон:
— Ну что делает промышленность с нашими прекрасными девушками! Наказание, да и только.
Марина нахмурилась. С языка у нее уже готово было сорваться обычное: «А вам-то какое дело?» Но, обернувшись, она увидела элегантно одетого мужчину, и слова застряли у нее в горле.