— Ужинала, Мариночка?
— Тебя ждала, — ответила Марина, встала, набросила на плечи халат и вышла на кухню.
Ели молча. Марина смаковала осетрину, запивая ее маленькими глотками портвейна. Овеченский налил себе полный стакан коньяку — хотел успокоить расходившиеся нервы. Но Марина отодвинула стакан:
— Холостяцкие привычки пора бросать, — и плеснула коньяк в рюмку.
— Как угодно, — пожал плечами Аким Акимович.
После ужина Марина снова уселась в качалку и открыла книгу. А Овеченский вышел на кухню, достал из шкафа бутылку, налил в кружку, выпил, сам себе подмигнул: «Держись, Аким», — и вернулся в комнату.
— Я уж и не знаю, куда мне сесть, — сказал он Марине и озадаченно развел руками.
Она пододвинула пуф. Аким Акимович сел и оказался у ее ног. Марина украдкой поглядывала на него из-за книги. Произошло то, к чему она и вела: Овеченский обхватил ее ноги и стал жадно целовать их. Марина выждала некоторое время и встала. Поглаживая Овеченскому голову, она проговорила шепотом:
— Ну, хватит. Я же сказала, все зависит от тебя. Тебе где стелить — здесь или на веранде?
Аким Акимович распахнул окно.
— Где хочешь.
Плохо спал Овеченский и встал утром с больной головой. Умылся, раскрыл заветный шкафчик — полегчало.
Когда Марина проснулась, солнце уже светило вовсю. Она выглянула в окно: Аким Акимович возился у автомобиля. Вспомнила, что вчера они условились ехать в город.
...Марина осталась в «Москвиче», а Овеченский ушел в скорняжную мастерскую. Вернулся он с новенькой пыжиковой шапкой. Марина похвалила обнову, сказала, что и сама давно мечтала о такой. Овеченский молча подрулил к «Гастроному». Потом поехали в магазин «Меха». Увидев шубы из колонка, Марина сразу же начала мерить одну за другой. Она то выставляла стройную ногу, то поворачивалась кругом. Покупательницы обступили ее, восклицая: «Какая прелестная вещь! А как она идет вам! Только уж очень дорого». Все это время Марина долгим и умоляющим взглядом смотрела на Овеченского. А он, будто не замечая, облокотился на прилавок и со скучающим видом изучал плакат о культуре торговли. Марина не выдержала, подошла к нему, запахнула шубу и спросила:
— Как ты находишь?
В ее взгляде Овеченский прочел и желание утереть нос этим женщинам, и мольбу, и готовность покориться. «Ну что ж, пойдем ва-банк», — подумал он и небрежным тоном сказал продавщице:
— Выпишите.
Только сели в автомашину, Марина обвила его шею руками и крепко поцеловала в губы. «Лед тронулся», — улыбнулся Овеченский и включил вторую скорость. «Москвич» рванулся с места.
С того дня их взаимоотношения в корне изменились. Теперь Марина старалась предупредить каждое желание своего любовника, но делала это с расчетливой скупостью, надеясь, что в ее паспорте все-таки появится заветный штамп. Овеченский же, насытившись ею, начал подумывать, как бы подготовить из нее смену Настасье. Та за последнее время совсем отбилась от рук, к ней частенько стали захаживать Хмырь с Гундосым, а Овеченский не хотел водить с ними компанию.
Заученным движением Настасья рассыпала карты веером по столу. Она отыскала бубнового короля и только начала гадать, как зазвонил телефон. Настасья подняла трубку:
— Да... Никакого настроения... Ну, уж если очень нужно... Через полчасика...
У кинотеатра ее встретил Серега-Хмырь и передал билет на ближайший сеанс. Настасья сунула ему в карман ключ.
...Первым в квартиру зашел Хмырь, за ним Гундосый и Генка-Студент. Не раздеваясь, выпили, обсудили ход «дела» и распределили обязанности. Гундосый передал Хмырю пистолет. Тот оттянул затвор назад и дослал патрон в патронник. Глядя на приготовления дружка, Генка нащупал в кармане кастет, а Гундосый подбросил на ладони нож. Помолчали. Наконец Хмырь, взглянув на часы, встал:
— Пора!
К кинотеатру подошли порознь. Генка зашел в будку телефона-автомата, а Хмырь с Гундосым стали изображать очередь.
Улица вдруг ожила: кончился сеанс, и люди толпой выходили из кинотеатра. Они делились впечатлениями, пересказывали друг другу запомнившиеся эпизоды фильма. Гундосый, обшарив толпу взглядом, впился глазами в стройную женщину в светлом кожаном полупальто и ее низкорослого, чуть сутулящегося спутника. Выждав, пока народ разошелся, он зашагал к переулку, в который свернула эта пара. За ним следом шли Генка и Хмырь. Генка до боли в руке сжимал кастет. Ладони у него вспотели, а к горлу подкатывала тошнота. Такое состояние перед началом «дела» у него было всегда.