Я скептически отнесся к такому предложению, но раз она уже все поняла, чем я рискую? И без того много факторов, мешающих сосредоточиться. Вдох-выдох, и я второй раз за долгие годы решился использовать силу по-настоящему. Все так же — медленно и постепенно — она возвращала коже виска и запястий уродство, за которое мне было стыдно. Но я не отводил взгляда, пытаясь уловить любой оттенок эмоций на ее лице. И увидел, как едва-едва нахмурились ее брови.
— Как ты это делаешь? — на вопрос нахмурился уже я. Одно дело подтвердить то, что и так ей известно, другое — показать лазейку, которую она вполне сможет устранить.
— Мне повезло, — с опаской бросил я и невольно выгнул спину, когда чуть зажившие раны стали зарубцовываться. Ощущение было такое, будто кто-то проходится по спине ледяными пальцами. Неприятно. Но когда-то было куда больнее.
Мы молчали долго. И эта тишина становилась давящей. Как назло, вокруг вообще не было звуков. Никто не ругался, не топал по скрипучим половицам лестницы. Не кричал… Я видел, что она хотела получить ответ на свой вопрос, но как рассказать о том, что так долго мучило и убивало изнутри, заставляя выть и сбивать в кровь костяшки? О том, что сломало меня десять лет назад. Я не смогу говорить так же бесстрастно, как говорила она об одной из своих ошибок. И не смогу принять отсутствие ее реакции на мою историю. Но то, о чем я никому никогда не говорил, просилось наружу. И я сдался.
— Наш отец распорядился указать в бумагах имя будущего Императора. По предположениям приближенных, им должен был стать я, как обладатель более мощной, Темной, силы. Хотя Ясон был старше, и он всегда хотел этого больше меня, но у него был не тот характер… — голос захрипел, и я растерянно закрыл глаза, пытаясь прогнать воспоминания. — Отцу не нравилось, что брат проявлял эмоции в любых ситуациях, переговорах, даже в поединке. И не мог догнать по силе меня. А потом отец заболел. Я не мог помочь ему: возраст брал свое, Природа брала свое. И в тот день, когда ему стало чуть лучше, я… я просил его передумать. Дать Ясону шанс стать тем, кем он хочет быть. Говорил, что он достоин не меньше моего. Но отец не слушал. Мы тогда очень сильно поссорились. И тот разговор, — я прикусил губу, выгоняя из памяти ту картину. Императорские покои с высокими белыми потолками, украшенными мозаикой, кровать с оранжевым атласным балдахином, на которой полулежал отец. И ярость, с которой он смотрел мне в глаза за то, что я посмел идти против его воли.
— Я ни о чем не жалел сильнее, потому что он стал последним. Я знал, что время его смерти медленно подходило, но не думал, что не успею попрощаться и попросить прощения. Через несколько часов отец умер, а потом за мной пришли. Брат обвинил меня в убийстве, — я впился поломанными ногтями в кожу предплечья через тонкую ткань рубашки и тихо зашипел. Даже сейчас не верилось, что все это происходило на самом деле. — Он столько всего наговорил, кричал, пока меня тащили в подземные камеры. Что разочарован во мне, что ненавидит, что заставит заплатить за смерть отца. А я ничего не мог понять, не слышал даже, пытаясь как-то… это… — голос не слушался: дрожал. Пришлось остановиться. Только сейчас я заметил, что под пальцами левой руки расползалась прорванная ткань. — Почему мой родной брат, из-за которого и произошла ссора, думает, что я стал предателем и отцеубийцей ради того, чтобы занять его место. Но я никогда этого не хотел! Уже потом, когда мы остались один на один в тесной камере пыток, я начал понимать. Не поверил. Но убедился в правде, когда брат вытащил из огня раскаленное тавро. Он был предателем. Он воспользовался моментом, чтобы обвинить меня, и убил. И ничуть не жалел об этом. Наслаждался. И я… я хорошо помню свой крик, и то отчаяние, которое… — мне не хватило сил найти подходящее слово, чтобы описать ту боль, немыслимую боль, проедающую насквозь. — А он смеялся, ставя это клеймо предателя на моем лице, и говорил, как рассказал обо всем матери. Говорил, что она хочет моей смерти. Думаю, в этот момент он не лгал, а я понял, что больше ничего не могу. Что я никто, что нет у меня больше ни семьи, ни имени, ни будущего. Он сказал, что хочет… отомстить за то, что я всегда был первым, прежде чем подписать смертный приговор. Мой родной брат.
Мне была невыносима мысль о нашем родстве. Самый близкий человек отнял у меня все, чем я дорожил. Как я мог не заметить, что за братской любовью он прятал черную зависть? Мне опять стало больно, как не было больно от голода или ударов бича. И опять вина забилась где-то внутри за то, что я посмел забыть свою главную и единственную цель — возмездие. Но я забыл, иначе не выжил бы даже в первые сутки после тех событий. А теперь насильственное возвращение изламывало все тело в поисках эмоционального выхода. Но я не мог ни ударить, ни сломать, ни даже закричать. Оставалось только сжимать челюсти, до крови прикусывая язык. Нужно было заставить себя договорить.