— Время идет, а мы здесь скучаем. Еще одну партию я тебе предлагать не буду, да? — в ответ на скрытую дружескую насмешку начальник только презрительно фыркнул и отвернулся, принявшись с особой тщательностью разглядывать рядом стоящий узкий стеллаж.
Оставшись где-то у стола, куратор взял в руки что-то стеклянное. Я перестала за ним следить, почувствовав, как начинает затекать шея. Совсем не надолго вслед за тишиной я расслышала тихий и обманчиво-уютный треск догорающих поленьев.
— Да и женской компании у нас здесь давно не было. А мы уже, верно, все темы для разговора исчерпали.
— Вдоль и поперек, — тихо отозвался Вилар, прикрывая рот, а затем слегка потянулся, разминая мышцы. Сзади послышался плеск жидкости, и через мгновение куратор уже протягивал мне и Вилару наполненные до половины хрустальные стаканы, наверняка, с чем-то хмельным.
— Предлагаю отдохнуть перед сном как следует, что скажете? А то завтра будет уже… неактуально. К тому же с такой… находкой мне не хочется вас задерживать дольше времени, да и у меня тоже времени не так много, — он обратился ко мне, мягко положив руку на спинку моего кресла. Конечно, он знал. Не мог не знать, если пересекался после моего отбытия с прокуратором. Тот тоже не был дураком. В любом случае, сейчас у куратора откровенно не было настроя слушать мои ответы, а это не могло не радовать.
— Да и ты, дружище, видимо, устал от моей компании, — хитро прищурившись, куратор взял и свой стакан, сделав один — пробный — глоток. Потом громко выдохнул, тряхнув головой, и устало потер рукой шею.
— И что ты предлагаешь на этот раз? У меня гости, как-никак.
Куратор вновь взглянул на меня, чуть наклонившись. Достаточно, чтобы уловить терпкий запах пота и алкоголя. Как сильно я жалела, что не могла проникнуть в его мысли, понять, чем он руководствуется и что знает. И чего хочет добиться от меня сегодня. Но нет. Я могла только улыбаться, разыгрывая удивление и любопытство. А куратор не спешил давать ответ. В глазах заплясали опасные искорки, и на мгновение я увидела в расширившихся зрачках желание. Почувствовала. То самое, что и в первую нашу встречу.
— Думаю, госпожа, как и мы с тобой, клавишным и струнным предпочитает особую музыку?.. — томно и почти интимно прошептал он, тут же выпивая все до последней капли.
Я кивнула, не в силах выдавить ни слова, а в голове крутилась только одна картинка. Такая материальная, что, стоит протянуть руку, можно коснуться ее бугристой липкой поверхности.
Глаза куратора загорелись еще ярче.
Ариэн
Меня действительно посадили в общую открытую камеру, отделенную от коридора решеткой от пола до низкого потолка. Пару раз ударили под ребра, развязали руки и закрепили на шее ошейник, цепь от которого намертво вкручивалась в стену. Тусклый свет не достал до дальней стенки, но даже в полутьме по тихому шевелению и разрозненным силуэтам можно было сказать: все смертники здесь. Значит, и Фелар тоже.
Попытка сосредоточиться едва не стоила мне потери контроля над прячущей метки силой. Но темнота казалась слишком опасной, я боялся открыть рот и назвать нужное имя, понимая риск быть услышанным кем-то еще. Нужно было подождать, прислушаться и удостовериться, что мой вопрос не станет ошибкой.
Вначале тишина казалась абсолютной, будто обитатели камеры, как и я, опасались лишний раз подавать голос, когда стражники стоят в нескольких метрах впереди. Там, где стены прорезали узкие-узкие окна. Видно, желания дышать вонью немытых тел у них не было. Но позже, когда глаза постепенно стали привыкать к мраку, я увидел перед собой спящих в обнимку женщин, одна из которых тревожно что-то бормотала. Чуть дальше темная горбатая фигура, едва слышно звеня цепями, убаюкивала на руках беззвучно плачущего мальчика. Были и другие.
Однажды я уже видел такое отчаяние и был его частью. Общие камеры, закованные женщины, которых вот-вот поведут на помост, дети, которым суждено будет стать безымянной прислугой вдали от близких людей и дома. Тот день был много лет назад, когда я уже начал забывать свое имя, привыкая к тычкам и короткой рабской кличке. Но в памяти осталось то неправильное ощущение зависти, когда я смотрел на слезы плененных семей с беспокойных границ Империи и крепкие объятия, которые не мог разорвать даже кнут.
Чернокожие женщины всегда ценились на моей памяти. И при дворе тоже. Я помню, как отец не отказывал себе в удовольствии разделить ложе с женщинами, кожа которых отливала роскошной бронзой. Но, с самого детства смотря в их ничего не выражающие лица, принимая абсолютную покорность как само собой разумеещееся, я никогда не задумывался, кем они были до рабства. И кем могли бы стать.