Наконец в окошке экипажа показался родной дом, Анхельм свернул газету и тяжело вздохнул. Сегодня он, конечно же, никуда не поедет и с дядей ни о чем разговаривать не будет. Сегодняшний вечер будет целиком и полностью посвящен отдыху после дороги и близким людям, к которым теперь герцог относил только своих домашних: кухарку Адель Пюсси, дворецкого Тиверия Фловера и их внучку Милли Фловер. При мысли о разговоре с дядей комок встал в горле: с того самого дня, когда Илиас сообщил ему, что потерянный наследник трона есть никто иной как Анхельм, и объявил условия помощи, он чувствовал себя одураченным, обманутым, преданным… Самый близкий человек, дядя, который вырастил Анхельма, который столькому научил его, от которого в большой степени зависело благосостояние (как умственное, так и материальное), этот человек… всю жизнь обманывал его.
Карета покачнулась и остановилась. Анхельм дождался, пока кучер откроет дверцу, вышел и сладко потянулся. Следом за ним на холодную улицу выбрался сонный келпи. Мужчины выгрузили багаж из кареты и понесли к дому. Поднявшись по невысокой парадной лестнице, Анхельм постучал в дверной молоток, и спустя пару минут ему открыл Тиверий.
— Пресветлая Сиани! — выдохнул дворецкий. — Сынок! Вернулся! Адель! Иди сюда скорее, Анхельм вернулся!
На его оклик сбежались все домашние. Как обычно, Адель стала причитать, Милли заплакала, Тиверий молчал, будто рыба. А сам герцог сгреб все свое небольшое семейство в объятия, положил голову на макушку названной матери и долгое время наслаждался их присутствием, с удивлением осознавая, насколько же сильно он по ним соскучился. Да, права была принцесса Фиона: родители — не те, кто родил, а те, кто вырастил и вложил часть своей души в ребенка.
— Фрис! Святые боги! И вы здесь, как это хорошо! — неожиданно радостно поприветствовала его Адель и прижала к широкой объемной груди. Келпи немного неуклюже обнял ее и мягко отстранился. Сдержанно улыбаясь, он пожал руку Тиверию и приголубил Милли, утиравшую слезы радости платочком.
— Сыночек мой, родненький… — причитала Адель, снова прижимая Анхельма к себе и ведя его в гостиную. — Устал с дороги?
— Страшно! — улыбнулся герцог.
— Пойдем присядем, не могу я долго стоять. Спина болит.
— Снова?
— Неделю назад было семь лет как Юргена не стало. Мысли, мысли… Вот и схватило.
— Подожди, снег сойдет, дорога высохнет, и отправлю вас всех на воды, — пообещал Анхельм.
Они прошли к диванам в дальней части холла, где горел камин и было тепло. Адель села на диван и потянула за собой Анхельма, а Тиверий стал менять прогоревшие дрова на новые.
— Родимый мой, как давно тебя не видела! Будто вечность прошла. Какой ты загорелый! Точно пшеница стал. А с волосами что сделал, негодник?.. — мягко спросила Адель, наглаживая руки названного сына, и Анхельм смущенно засмеялся, тряхнув темными прядями. — Ты теперь на отца похож. Тиверий, ну погляди! Вылитый Вольф! Копия!
Тиверий покивал, продолжая возиться с камином.
— Надоело, мам. Захотел вот… — тихо ответил он, усаживаясь рядом и с сыновней нежностью целуя пухлые ее руки, покрытые мозолями от кухонных ножей, чуть шершавые от бесконечных хозяйственных работ, но самые родные на свете. — Я так страшно по тебе соскучился! Отец, хватит там копаться, иди сюда! И ты, Милли, тоже! Мои вы родные…
Фрис стоял у книжной полки с таким видом, словно чувствовал себя лишним при этой сцене воссоединения семьи.
— Сынок, прости, что спрашиваю, прости, что раны свежие тереблю, но… Как ты держишься? — спросила Адель, с тревогой вглядываясь в глаза названного сына.
Анхельм на мгновение замешкался с ответом, и Адель продолжила, не дав ему уточнить.
— Ах, пресветлая Сиани! Когда я узнала, у меня так сердце заболело! Ох, боги несправедливы — забирать такую добрую душу! Она такая хорошая была, такая добрая… — всплакнула мадам Пюсси и прижала платок к глазам. — Будто еще вчера ее видела. Теперь вот… кажется мне. Каждый день во сне ее вижу, на улицах встречаю средь людей. Гляну — лицо ее, моргну — не она вовсе. Я уж и в храм ходила, и о спокойствии ее молилась, да все не помогает… Бедняжечка Рин…
Анхельм изменился в лице, не понимая, о чем вообще говорит Адель. Взял ее за руки и вгляделся в глаза.
— Мам, подожди. Ты о чем?
— Ой, сыночек… Милли, принеси газетку-то.
Девушка побежала в коридор, порылась в стопке сложенных газет и принесла Анхельму. Тот взял ее в руки, уже догадываясь, что увидит. На первой странице громадный заголовок: «Легендарная убийца Рин Кисеки мертва». Под ним — фотография левадийского качества с изображением королевского зала, где проходил показ. На полу — Рин с огромным кровавым пятном на груди. Рядом с ней — Кастедар, чье лицо плохо пропечаталось, и тот самый руководитель операции… Глаза Анхельма затуманились, сцена возобновилась в памяти ярко и отчетливо, до мельчайшей детали: Рин бежит к нему, ее тело жалят выстрелы, но она не обращает внимания. На ее пути вдруг вырастает Кастедар со зловещей ухмылкой на бледных, словно бескровных губах. Рин тянет к нему руки и кричит «помоги», а он выстреливает ей прямо в грудь. Кулаки герцога заныли, он вспомнил, как ударил демона по лицу, как ему хотелось медленно разорвать его на кусочки…
Очнулся он только тогда, когда понял, что Адель Пюсси плачет в голос, глядя на злосчастную фотографию.
— Мам, Рин жива, — сказал он и улыбнулся. Женщина уставилась на него с непониманием. Плакать она не перестала, но чуть-чуть утихла. — Она не погибла.
— Сын, ты не умом ли тронулся? Вот же она, на этой… как бишь ее? В газете написано… Разве ж могут они лгать?
— Конечно. Еще как могут! Сколько раз говорил тебе не верить газетам? Рин не убили, это был спектакль. Она приедет через пять дней, все будет хорошо. Только ты молчи, никому не смей говорить, что она не погибла, поняла? Подругам своим ни-ни! И не делай такое лицо, как будто ты знаешь что-то, чего они не знают, тебя расколоть им на один зуб, ты у меня не крепкий орешек, — принялся наставлять Анхельм.
— Это что же в мире делается? Слово печатное лживо, хорошего человека за душегубца и преступника выдают! Куда этот мир катится?!
Анхельм снова поцеловал материны руки и поднялся с дивана, улыбаясь.
— Милли, солнышко, постели мне, я отдохну. А ты, отец, натопи пока баню. Мам, устал с дороги — сил нет, приготовь поесть.
— Анхельм, — подал голос Тиверий, — Орвальда-то нужно позвать.
— Нет, не нужно. Я поговорю с ним завтра. Сегодня я с вами хочу побыть и слышать не желаю ни о каких делах. Всё завтра. Фрис, ты чего? Что с лицом?
Келпи покачал головой и кивнул на газету. Герцог понимающе вздохнул, взял злосчастную газету и швырнул в камин.
— Мам, приготовишь ужин? — попросил он, глядя, как чернеют в огне страницы с печальной статьей. Пламя быстро съело тонкую бумагу, а пепел провалился меж свежих дров на дно.
За ужином домашние Анхельма выпили немало клюквенной наливки. Придя в приподнятое настроение, Адель вместе с Милли затянули народные песни. Анхельм сидел, сложа руки на груди, и с удовольствием глядел на свою родню. В середине вечера Адель принесла маленькую книжицу, в которой герцог, не без удивления, узнал свой дневник.
— Откуда? Я думал, он сгорел! — Анхельм листал пожелтевшие страницы и с улыбкой читал содержимое.
— Разбирала вещи на чердаке флигеля и нашла. Ты его заткнул в сундук бабушки, который перевезли сюда до пожара.
— Смотри, запись о нашей семейной поездке на Эль-Дорнос… Зачем я ставил так много восклицательных знаков? Аж в глазах рябит…
— Ты был очень восторженным ребенком. Зато писал без ошибок. Помню, как твоя бабушка тебя учила, а ты отбрыкивался.
— Я действительно все время цапался с Каролиной? — засмеялся Анхельм, читая запись о том, как хотел подкинуть сестре в постель крабов.