— Да, я там работала, пока меня не перевели в Паруджу. Красивый город. Мрачноватый, но красивый. Широкие улицы, все вымощены булыжниками, высоченные здания по пять и даже шесть этажей. Вечером страшновато бывало идти по улице — возникало странное ощущение, словно заходишь в каменный лес. Особенно в старой части города. Там все дома из темно-серого камня, стоят тесно, переулки — руки вытянешь и достанешь от стены до стены. Но когда поднимается солнце, город окрашивается сначала в багряный, а мостовые становятся золотыми, и все выглядит так, словно город от края до края заливают золотом.
— Здорово!
— Очень! А какой там красивый собор Сиани! Огромное здание из белого акарцита в стиле Парциана. Только не раннего, а позднего. Знаешь позднего Парциана?
— Нет, — признался Анхельм с улыбкой.
Рин прокашлялась и гнусавым голосом, подражая какому-нибудь профессору с кафедры, стала рассказывать:
— В архитектурном стиле раннего Николо Парциана преобладали плавные, полукруглые формы, массивные стены и низкие каменные своды. Зрелый Парциан — это остроконечные шпили башен, высокие своды потолков, стрельчатые окна с витражами из маскаренского стекла. Все стремится ввысь, к небу, к звездам… — она засмеялась. — Да, там потрясающе красиво. А внутреннее убранство! Картины Дачети, витражи Римана и Тельмера[1], скульптура Стронци…
Рин впечатлено вздохнула, вспоминая свои ощущения, когда в первый раз попала в этот собор.
— Анхельм, я не могу это описать, это нужно видеть. Однажды мы съездим, я покажу тебе все!
— Съездим, — улыбнулся герцог.
— От музея военной истории и оружейного дела я была в восторге. Там такая коллекция холодного оружия! Представляешь, они даже клинки семектов выставили! Говорят, им больше шести тысяч лет, а лезвия до сих пор таки острые, что шелковую ленту на лету разрежет. Но самое удивительное в них — это балансировка… — она встретила скучающий взгляд Анхельма и поняла, что снова впадает в лекторский тон. — Ладно, речь не о клинках, а о тебе. Чем еще ты занимаешься?
— Вот ведь вцепилась! — улыбнулся герцог. — Работаю я. Много и упорно. Я занят целыми днями, ни минутки свободной нет. С утра ко мне приходят все, кто на меня работает, и я решаю их проблемы и вопросы. После обеда приходят просители из числа горожан, и я разбираюсь с их проблемами.
— А почему я никого не видела?
— Потому что спала. Когда ты приехала, я распорядился, чтобы ко мне приезжали только с утра. Так сказать, взял отпуск.
— Работать в отпуске? Это что ж за отпуск такой?
— Милая, хочешь многого достичь — привыкни жертвовать отдыхом. Без меня дела в Соринтии не делаются, я же не только герцог, я еще и министр финансов.
— Ну так возьми помощника.
— Хочешь, чтобы дело было сделано, как надо, — сделай его сам. Когда действительно нужно, меня заменяет дядя.
— Ты говорил, что он ученый, так?
— Да. Он профессор химии. Открыл многие химические элементы, систематизировал их по классам. Каждый год он устраивает конкурс среди молодых талантов и предоставляет лауреатам, финалистам и призерам гранты на бесплатное обучение в институте естественных и технических наук. И два месяца в году он преподает для них курс химии. В его честь назван факультет в Кастане, в Кандарине ему поставили памятник при жизни. Он, вообще-то, великий человек, мой дядя.
— Значит, у вас семья ученых?
— Ну, не совсем вся семья. Мой папа был профессором математических наук, а мама — художницей. Помнишь ту картину моего дедушки? Она часто выставлялась в Лилли, в Большом музее искусств.
— Я там только один раз была, на выставке Ференса Луарье. Мне очень нравятся его картины. Такие нежные светлые краски и интересные сюжеты.
— Я готов спорить, что ты не заметила в моей библиотеке две картины его кисти, — довольно улыбнулся Анхельм. — «Пробуждение в Лунном лесу» и «Королевство бабочек». Рин, чем больше я тебя узнаю, тем больше удивляюсь. Ты вся соткана из противоречий. Ты интересуешься архитектурой, театром и живописью, придумываешь фасон и шьешь кружевное белье, крутишься часами перед зеркалом в платьях всех видов, а потом надеваешь штаны, с ног до головы обвешиваешь себя оружием и готова остаться жить в музее военной истории. Ты можешь без содрогания смотреть на труп и при этом есть сладости.
— Когда это такое было? — удивилась Рин, не зная, захохотать или возмутиться.
— Ну, о трупе я образно предположил. Я как вспомню твое ледяное спокойствие, когда смотритель музея хлопнулся передо мной, аж дрожь пробирает.
— Я же солдат, чего ты хочешь? Чтобы я от вида крови и при слове «жопа» в обморок падала?
— Ну, не утрируй…
— Я и так страдаю, что мне приходится при тебе следить за языком. Знаешь, от скольких любимых фразочек я отказалась ради тебя? Ты не представляешь, какие это жертвы!
Анхельм засмеялся и потянул ее на себя, обнимая крепче. А Рин, оказавшись на нем, все продолжала:
— Почему-то все считают, что раз женщина, то не должна ругаться. То есть вот как башку чью-нибудь снести — так ничего, а как выругалась, так сразу начинается «ты же женщина».
— Ругайся, сколько хочешь, слова больше не скажу. Что о тебе будут думать люди — другой вопрос, — улыбнулся он. — Все, я о себе много рассказал, теперь твоя очередь. Рассказывай о своей семье.
Рин с сомнением посмотрела на него, высвободилась из объятий и села в постели. За окном едва-едва посветлело, наручные часы показывали четыре утра. Рин потеребила пообтрепавшийся кожаный ремешок и подумала, что пора его заменить.
— Рин? Рассказывай о родителях.
— Не то чтобы я очень хотела, — призналась она. — Почему родители?
— Дети — это отражение родителей, я считаю.
— Не в моем случае, — мягко улыбнулась Рин и, вздохнув, стала рассказывать. — Моя мама работает швеей, ее зовут Харуко. Ее имя значит «дитя весны». О ней я тебе рассказывала. Отец… Папу звали Кейширо. Я абсолютно не помню, что значит его имя, но значение хорошее. По-моему, они только со мной не угадали. «Неприветливая». У аиргов есть традиция. Ребенка называют тем именем, какое первое произнесет мать после родов. Считается, что при родах мысли матери вкладываются в характер ребенка. Без курьезов, конечно, не обходилось… Мама рассказывала, что когда она взяла меня в первый раз на руки, я скорчила такую рожицу, что мое имя само собой произнеслось. В общем, не знаю, о чем там думала моя матушка, когда меня рожала, но явно не о бабочках и свежем ветре!
— О пирожных наверняка думала.
— Вот она, разгадка тайны, почему я так люблю сладкое! — засмеялась Рин. — А я-то голову ломала.
— А о Варданисе расскажешь?
Она немного посомневалась, но решила, что вреда не будет.
— Варданис был врачом. Он говорил, что родом из очень далекого поселения в Канбери, поэтому у него такое странное для аиргов севера имя. Что про него сказать? Думаю, именно он повлиял на меня в жизни больше всех.
— Трудно представить, что на тебя кто-то может повлиять.
— Он смог. У него был дар. Я не отделяю его от семьи, потому что он очень многое для меня сделал, жизнь мне спас тогда, когда мне вообще не хотелось жить.
Рин замолчала, не зная даже, что еще сказать на эту тему. Трогать воспоминания о Варданисе все еще было похоже на отдирание бинтов от плохо зажившей раны. Анхельм словно почувствовал ее настроение, поэтому сказал:
— Не хочешь о нем говорить — не говори, я не настаиваю. О брате расскажи.
— Юки… Юки был старше меня на пять лет. Хороший брат, ответственный, заботливый. Хотя в детстве характер у него был тот еще. Знаешь, такой мелкий пакостник. Однажды приклеил свои ботинки к полу, а сказал, что это я сделала. Он был язвительным, с ним невозможно было спорить, а какой задира! Юки очень не любил меня, когда я была маленькой, я часто получала от него тумаки, подножки, мелкие пакости. Сколько раз он мне прижимал пальцы дверями! Только я соберусь открыть дверь, а он ею как хлопнет мне по пальцам! Я в слезы, вой на весь дом, мама обоих по задницам и в разные комнаты, а папа потом выясняет, кто жертва. Естественно, жертвой всегда была я. Любимая папина принцесса ведь! А принцесса дралась с братом в пух и прах, и ему всегда доставалось от отца, даже если на самом деле виновата была я. Собственно, поэтому Юки меня и не любил.