Натура энергичная, деятельная, отлично вооруженная для житейской борьбы, Гумилев видел даже какую-то прелесть в роли конквистадора, выходящего всякий день на добычу. На первый взгляд он был хрупок и слаб, но мускулы у него были железные»6.
Через два года Гумилёва было не узнать. Истощённый, с землистым цветом лица и мешками под глазами, он представлял из себя тип человека, который люто ненавидел Советскую власть. До одури, до умопомрачения. От «идола металлического», как он себя когда-то называл, не осталось и следа. В голове единственная мысль: выжить любой ценой, а по возможности – как можно быстрее бежать за границу!
Мучимый ежедневным страхом быть арестованным, поэт тем не менее едва сдерживается, чтобы не сорваться.
«Гражданского мужества у Гумилева было больше, чем требуется, – писала И. Одоевцева. – Однажды на вечере поэзии у балтфлотцев, читая свои африканские стихи, он особенно громко и отчетливо проскандировал:
По залу прокатился протестующий ропот. Несколько матросов вскочило. Гумилев продолжал читать спокойно и громко, будто не замечая, не удостаивая вниманием возмущенных слушателей. Кончив стихотворение, он скрестил руки на груди и спокойно обвел зал своими косыми глазами, ожидая аплодисментов.
Гумилев ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него.
И аплодисменты вдруг прорвались, загремели, загрохотали.
Всем стало ясно: Гумилев победил. Так ему здесь еще никогда не аплодировали.
– А была минута, мне даже страшно стало, – рассказывал он, возвращаясь со мной с вечера. – Ведь мог же какой-нибудь товарищ-матрос «краса и гордость красного флота», вынуть свой небельгийский пистолет и пальнуть в меня, как палил в «портрет моего государя». И, заметьте, без всяких для себя неприятных последствий. В революционном порыве, так сказать… Только болван не видит опасности и не боится ее. Храбрость и бесстрашие не синонимы. Нельзя не бояться того, что страшно. Но необходимо уметь преодолеть страх, а главное, не показывать вида, что боишься. Этим я сегодня и подчинил их себе. И до чего приятно. Будто я в Африке на львов поохотился. Давно я так легко и приятно не чувствовал себя»7.
Ну что ж, вполне доходчиво: «будто на львов поохотился». По крайней мере, бескровно. Никакой эзопов язык не способен скрыть истинного отношения Гумилёва к новой власти. А если бы «львы» оказались более проворными?
Ещё беспощаднее он к «большевизанствующим» коллегам по цеху:
В качестве и уровне муз поэт Гумилёв разбирался как никто…
Ситуация усугубляется полной неразберихой в личной жизни. В те дни у Гумилёва молодая жена – Анна Энгельгард (с Ахматовой он развёлся в 1918-м). В голодные зимы она с дочкой Леночкой уезжает в Бежецк к родственникам мужа (там же живёт с бабушкой и сын Гумилёва от первого брака Лёвушка). Гумилёву жить одному проще и легче. Но Анна в Бежецке рассорилась с сестрой Николая и засыпала супруга письмами с угрозами, что если она останется там и дальше, то непременно «повесится или отравится».
Для него же это не самое лучшее время, чтобы везти в Петроград жену и двухлетнюю дочь. В конце мая по городу прокатилась первая волна арестов членов антибольшевистского подполья (в отличие от тридцатых годов, тогда это подполье действительно существовало). Гумилёв ходит сам не свой, изо дня на день ожидая ареста. Тем не менее он перевозит семью в Петроград. Боясь за девочку, он тут же отправляет её в детский дом в Парголово (пригород Петрограда). На душе поэта мрачно, сердце сжимается под тяжестью нехороших предчувствий.
Хотя некие нотки усталости и даже тревоги в стихах Гумилёва явственно слышались уже с семнадцатого года: