Однако работа в центральном аппарате являлась для Агранова лишь ширмой: истинным призванием этого нувориша, как оказалось, была работа в ЧК. Как-то уж так получилось, что Яков Агранов (по годам – мальчишка!), быстро втершись в доверие к Дзержинскому (не с подачи ли Сталина?), на какое-то время стал его личным секретарём, а потом – тем самым особоуполномоченным особого отдела ВЧК. В то время от одного лишь его имени пригибались все гражданские и военные чиновники.
С 1920 по 1921 годы партаппаратчик и по совместительству чекист Агранов трудился заместителем начальника Управления особых отделов ВЧК, подчиняясь непосредственно заместителю председателя ВЧК Иосифу Уншлихту. Именно в этой должности он во главе опергруппы и прибыл в восставший Кронштадт.
К тому времени, когда Яков Агранов возглавил кампанию по искоренению «таганцевского заговора», он ещё не был тем, в кого превратится лет этак через десять – в Опричника высочайшего полёта, этакого Малюту Скуратова раннего сталинского террора. В двадцатые он дружил с Сергеем Есениным, Михаилом Булгаковым и Владимиром Маяковским (к слову, последний застрелится из пистолета, подаренного Аграновым), был завсегдатаем «литературных салонов» Лили Брик и Зинаиды Райх, где все называли его «милый Янечка».
Как многие жестокие люди, «Янечка» любил живопись, театр, музыку (играл на скрипке), и в 1921 году лишь оттачивал мастерство палаческого ремесла. Именно он, Агранов, будет составлять списки «золотой интеллигенции», подлежащей высылке из РСФСР в 1922 году (Н. А. Бердяев, Н. О. Лосский, М. А. Осоргин и пр.), заслужив неприятное для него прозвище «продавца билетов на «философский» пароход».
Правда, Агранов сумел показать себя и грамотным контрразведчиком, приняв самое деятельное участие в разработке и проведении операции «Трест» и ликвидации «Народного Союза защиты Родины и Свободы» Бориса Савинкова.
После расправы над «таганцевцами» Агранову будет поручено спланировать «дело партии эсеров», «троцкистский заговор» (1929 г.), а после убийства Кирова – «дело ленинградского террористического центра». Он же станет (уже в качестве комиссара госбезопасности I ранга) застрельщиком так называемых «Московских процессов» в 1936 году.
Помните знаменитого чекиста Якова Блюмкина, убившего немецкого посланника Мирбаха? Так вот, в 1929 году его лично расстрелял тов. Агранов.
А Гумилёв… Гумилёв явился разменной монетой в его коварной игре в кошки-мышки, в которой у мышки выжить не оставалось ни шанса[138].
Правда, в отличие от чекиста, поэт об этом даже не догадывался. А потому на очередном допросе на аграновский коварный вопрос, брал ли тот от Таганцева деньги на «технические надобности» (Таганцев на допросе заявил: «На расходы Гумилёву было выдано 200 000 рублей советскими деньгами»), чистосердечно признался:
– Да, получал…
Эти два слова стоили Гумилёву жизни…
Штрих восьмой. Ну хорошо, поэт признался. Пусть по советским тогдашним канонам «прикосновенность» приравнивалась к «соучастию». Но ведь смертная казнь уже год как была отменена, правильно? Правильно.
Но мы забыли об одном обстоятельстве, которым и воспользовались большевики: в связи с кронштадтскими событиями на тот момент в Петрограде по-прежнему действовало военное и осадное положения. А при военном положении с «контрреволюцией», как хорошо известно, никогда не церемонились, расправляясь беспощадно и быстро.
Случись всё это с Гумилёвым в Москве или, скажем, в провинциальном Саратове, глядишь, и отделался бы двумя годами исправительных работ где-нибудь под Архангельском. Но всё произошло в осадном Питере, поэтому ни с заговорщиками, ни с соучастниками (а всяких «прикосновителей» не могло быть по определению!) никто не собирался долго цацкаться. И после признания поэта в том, что брал-де от Таганцева деньги, следствие потеряло к поэту всякий интерес: его судьба была решена.
Когда в городе появились тревожные слухи, кое-кто всполошился. Например, пролетарский писатель Максим Горький, знавший Гумилёва по редколлегии издательства «Всемирная литература». Он напрямую связался с «железным Феликсом». Но Дзержинский довольно холодно отреагировал на столь горячее участие Алексея Максимовича в судьбе поэта и дал понять, что освобождать «соучастника и террориста» не намерен.
Тогда Горький вспомнил о нужных связях «подруги дней суровых» – актрисы Марии Андреевой. Та хорошо знала наркома просвещения Луначарского. Однажды поздней ночью на квартиру наркома явилась какая-то женщина и потребовала срочно разбудить Анатолия Васильевича по срочному делу.
138
Такой же разменной монетой для Агранова явился сын Сергея Есенина – Юрий, арест которого он санкционировал незадолго до своего смещения в 1937 году.