Пока ничего, всё понятно и даже познавательно. Возможно, лучше Елизаветы Фаренниковой никто не описал для потомков образ Казарского. И эти строки – бесценны! Мы видим скромного молодого человека, совсем юного. Но, чем дальше будем читать, тем образ героя будет заметно меняться. Перед нами предстанет другой Казарский – серьёзный и задумчивый; видно, что этот человек обременён грузом большой ответственности, которая возложена на него самим императором.
Теперь познакомимся с Казарским как бы изнутри. Известно, что Александр Иванович вместе с князем Трубецким побывал в Англии на коронации британского короля Вильгельма IV. Вот что он писал в ноябре 1830 года секретарю русского посольства в Лондоне князю Д. И. Долгорукому:
«Давши слово писать к вам из Портсмута, я более десяти дней не сдержал обещания и ето не по произволу, – лишь только прибыв сюда, как привязалась ко мне неожиданная гостья и хотя – признаюсь – я не враг женского пола: но ета госпожа в два дни весьма мне наскучила и так изнурила, что я до безконечности был рад от ея отделавшись и теперь едва только поправился. – Но вы, любезнейший князь быть может подумаете, что ваш покорный слуга, сделавшись из солдата сентиментальным путешественником, для приключений подцепил какую нибудь Леди (разумеется невысокого целомудрия), которая утомила его ласками… Боже упаси! Я не в числе тех вояжоров, которые рыщут по свету, чтоб наполнить записные книжки замечаниями где и как умеют ладить, – а в альбомы вклеивать портреты снисходительных красавиц и тем выдавать их за примерных Клеопатр, нет, я им не подражатель и чтоб разрушить ваше сомнение, быть может, родившееся от не связнаго моего разсказа – пожалуюсь, что у меня была лихорадка. Предположение мое прожить в Портсмуте более месяца должно измениться потому, что Лондонское Адмиралтейство позволило мне обойтись gossipy [праздно], то есть побыть в мастерских только один день, а посещать всегда, как-бы мне захотелось. Для Портсмута я доволен и с тем – потому что здесь уже не впервый раз: но как должно думать, что и для Плимута мне нет снисходительнейшего разрешенья для обозрения порта: то я буду весьма жалеть и быть может найдусь в необходимости просить чрез посольство вторичнаго разрешения. – В пятницу морским путем продолжаю мой вояж и ето для того, чтоб не раззнакомиться с старим приятелем – морем, и естли вам угодно порадовать меня вестями прошу адресовать в Плимут —. Лондон теперь богат на новости и естли верить всему печатному и говоренному, то и для вас не совсем покойно; но не думаю, чтоб всему можно было верить, я полагаю – не возможным однакож, чтоб вы были теперь без занятий дипломатических, а следовательно и времени для себя имеете – не много; естли же досуг вам позволит – уведомьте не приехал ли князь Ливин и нет ли чего из России; – а я из Плимута не промину бить вам челом – грамотою. Простите шуткам в письме и будьте уверены в истинном моем почтении и совершенной преданности, которые я не престану поддерживать воспоминаниями приятных бесед, где вы заставляли нас забывать, что мы не в России, и где я за вашими мыслями и поезией волочился как за любовницей. Покорнейший слуга Александр Казарский»2.
Прекрасная архивная находка николаевского писателя Анатолия Золотухина рисует нам Казарского во всём его откровении. Что мы видим? Это очень ранимый, тонкий человек, с нежной душою и высоким чувством благородства. По сути, Александр Иванович здесь предстаёт как настоящий русский аристократ — со всеми достоинствами и недостатками. Однозначно он человек чести. Онегин. Герой, для которого лучше умереть, чем быть обесчещенным.
Поэтому нет ничего удивительного, что во время своего визита в Николаев он сильно волновался, понимая, какой груз ответственности на нём лежит. И, конечно, не забывал, чем обернулся для Карла Даля его дамоклов меч (ту историю об отравлении товарища ему наверняка пересказывали не раз). И Казарский, несомненно, боялся. Боялся быть отравленным.
Елизавета Фаренникова: «За обедом он угощал меня… старался шутить… но это ему не удавалось: то и дело подёргивались грустью его добрые, живые глаза. Муж мой стал трунить над ним, говоря: «Герой славной победы, и от такого пустого случая [из-за неудачной рыбалки] падает духом! Он на это… улыбнулся, но, как говорится, сквозь слёзы… После обеда Казарский тотчас стал собираться к отъезду в Николаев, куда он был командирован, по высочайшему повелению, для ревизии. Подали лошадей, он стал ходить шибко по комнате; я взглянула на него и ужаснулась: его приятное молодое лицо вдруг как-то изменилось, постарело, брови сдвинулись, как у человека, переживающего страшные болезненные мучения… Наконец, зазвенел колокольчик, лошади у подъезда. Казарский нервно вздрогнул и стал прощаться с нами.