– Помолитесь обо мне, прошу вас! – проговорил он дрожащим голосом, целуя у меня руку, и при этих словах я заметила, как он старался сморгнуть слезу с ресниц.
Увидя слезу героя и любимого нашего друга, я не выдержала и разрыдалась!»
Из этих строк видно, что перед отъездом в Николаев Александр Казарский находился не в самом лучшем состоянии духа; он явно был в депрессии, граничащей с манией преследования. Прощаясь, наш герой был уверен в том, что в этот дом он больше никогда не вернётся. Почему? Потому что ничуть не сомневался, что его… отравят. Казарский был готов к этому!
Причём Александр Иванович, как потом узнаем, простудившись в Одессе, уже болел. Но почти не обращал на это внимание, потому что был сосредоточен на другом – на своём внутреннем страхе, некой уверенности, что в Николаеве на него будет совершено покушение; в лучшем случае – отравят! Возможно, он располагал какой-то важной информацией о готовящемся покушении, но об этом сейчас не узнать.
Тем не менее Фаренниковы не догадывались, что Казарский был болен. Именно поэтому, когда из Николаева к ним прискакал верховой с известием, что их друг лежит при смерти, для них это явилось большой неожиданностью. По прибытии в Николаев, увидев своего знакомого тяжелобольным и лежащим в постели, супруги услышали то, что и должны были услышать:
– Меня отравили!..
Елизавета Фаренникова: «Всю дорогу лошади мчались в карьер, мы сидели молча, не могли промолвить ни слова, – так тяжело было у каждого на душе. Приезжаем и застаём такую печальную картину: бедный Казарский лежит на диване в предсмертной агонии. Я первая подошла к нему, он открыл глаза и чуть слышно проговорил: «Крестите меня». Я взяла его холодную руку и стала крестить его. Стоявшая здесь же знакомая моя даже объяснила, что он только чувствует объяснение, когда его крестят; пока мог, сам всё крестился, а потом просил её, чтобы она крестила. «Крестите меня, крестите! Мне легче…» Подошёл муж. Казарский опять открыл глаза, узнал мужа и стал что-то говорить. Муж наклонился к нему и едва мог разобрать:
– Мерзавцы погубили меня.
Не прошло и получаса, как он в страшных судорогах испустил дух! Я не переставала его крестить, пока рука его совсем не остыла. Потом сложила его руки, перекрестила своей рукой и, поцеловав его в лоб, рыдая вышла из комнаты.
Это было 16-го июня 1833 года».
Драматические строки. И, на первый взгляд, усомниться в чём-либо нет причины. Вот и «исследователи» ни разу не усомнились, тем более что всё и так ясно без слов: Казарского отравили недруги! Остальное, надо понимать, и не стоило прочтения: мало ли кто что напишет, если имеются вполне достоверные воспоминания г-жи Фаренниковой – практически из первых уст!
А там – такое!
Фаренникова: «К вечеру собрались на панихиду; я подошла к покойнику, взглянула на него и невольно отшатнулась, так он был неузнаваем! Голова, лицо распухли до невозможности, почернели как уголь; руки опухли, почернели, аксельбанты, эполеты – всё почернело! «Боже мой! Что всё это значит? – обратилась я с вопросом к некоторым, стоявшим возле
– Это таким сильным ядом угостили несчастного, – услышала я…
На следующий день похороны… Нельзя было без сердечной боли смотреть на обезображенный труп страдальца. За гробом народу шло много, в том числе вдовы, сироты, которым он так много помогал. Все они… кричали вслух: «Убили, погубили нашего благодетеля! Отравили нашего отца!»».
Страшная картина. Тем не менее: уверенные в себе «исследователи» всё-таки ошиблись. Не ознакомившись с записями Ивана Горбунова, авторы, сами того не ведая, пошли по ложному пути, зачастую просто-напросто «сдирая» друг у друга цитаты из «рассказа» Фаренниковой. То есть фактически ограничились фольклором. «Fake news», как сказал бы «милашка Трамп». И этим, извиняюсь, изначально поставили себя в неловкое положение.
Да, при адмирале Грейге на Черноморском флоте вкупе с портами жутко воровали; да, факты говорят о том, что его молодая и предприимчивая жёнушка неплохо развернулась на хозяйственном поприще, запустив холёную ручонку в государственную казну то ли по локоть, то ли по шею. Справедливости ради заметим, что, как следует из мемуаров тех лет, подобная картина творилась на всех флотах и флотилиях, не говоря уж о портах.