Теперь смотрите: в Николаев с серьёзной инспекцией (читай – с ревизией) приезжает личный представитель императора, и его в первые же дни отравляют! Некая очаровашка предлагает флигель-адъютанту чашечку кофе, тот выпивает и вскорости в мучениях умирает. Злодеи! Что до меня – никогда в подобное не поверю. Поэтому фольклор оставим для других…
Переходим ко второй части нашего то ли разоблачения, то ли всё-таки расследования. В любом случае я бы предпочёл последнее.
Итак, в отличие от нынешних, когда одни что-то где-то услыхали или вычитали, а другие просто подхватили, забросав шмотками грязи бедолагу-адмирала и его супругу, обвинив во всех смертных грехах, есть, по крайней мере, один честный исследователь, фамилию которого, надеюсь, читатель уже успел запомнить: Горбунов. Насколько понимаю, трагедия, произошедшая с флигель-адъютантом Казарским ему, как и мне, не давала покоя. Рассказ Елизаветы Фаренниковой возродил интерес, и через несколько месяцев «Русская старина» печатает его «сообщение» под названием «Александр Иванович Казарский. Последние дни его жизни, июнь 1833 г.»3.
Честность и компетентность Горбунова не может вызывать сомнений по единственной (зато – какой!) причине: он излагает «печальную кончину доблестного моряка» по «подлинному следственному делу». (По какому делу и каким документам изучали трагедию прочие «исследователи», сказать не берусь.)
Чтобы читатель смог отличить, как сейчас бы сказали, в реальном времени фольклор от запротоколированных документальных материалов, наверное, было бы лучше предоставить хронику событий в сравнительной ипостаси. Хотя кое-что за меня сделал сам г-н Горбунов, который вторую часть своего повествования так и озаглавил: «Исправляю неточности в рассказе г-жи Фаренниковой». Вот эту-то вторую часть было бы несправедливо (и в первую очередь – по отношению к самому г-ну Горбунову) не воспроизвести полностью.
В путь, дорогой мой читатель!
«Матушка её рассказывала, что Казарский, уезжая из их деревни, расстался с ними «только на три дня»: через три дня (в четверг) они обещались приехать к нему в Николаев. В этот злополучный четверг, 16 июня, их рано утром разбудили и объявили, что Казарский умирает. Стало быть, он был у них, если они расстались с ним только на три дня – в понедельник, 13 июня. Это не точно. Казарский стал чувствовать себя нехорошо после 2 июня; 5 июня болезнь обострилась, и назначено было лечение, 9 числа он слег в постель, а 13 числа, т. е. в тот день, когда по рассказу матушки г-жи Фаренниковой, он был у них в деревне, в скорбном листе, веденном во время болезни доктором Петрушевским, записано: «жар во всем теле величайший. Кожа сухая. Чрезвычайный гнев. После полудня жар во всем теле весьма великий. Летучая боль» и т. д. Явствует, что Казарский 13 июня не мог быть в деревне гг. Фаренниковых.
Далее:
«Приезжаем и застаём такую печальную картину: бедный Казарский лежит на диване в предсмертной агонии. Он открыл глаза и чуть слышно проговорил: «Крестите меня». Я взяла его холодную руку и стала крестить его. Стоявшая здесь же знакомая мне дама объяснила, что он чувствует облегчение, когда его крестят; пока мог всё крестился, а потом просил, чтоб она крестила. «Крестите меня, крестите! Мне легче!» Подошёл муж. Казарский опять открыл глаза, узнал мужа и стал что-то говорить. Муж наклонился к нему и едва мог разобрать:
– Мерзавцы, погубили меня!
Не прошло и получаса, как он в страшных судорогах испустил дух».
Неточно.
Если г-да Фаренниковы выехали из деревни, отстоящей от Николаева 25 верст, с рассветом, «и мчались в карьер», то они, на худой конец, должны были быть в Николаеве в 9 часов, ну, в 10 часов утра. По рассказу же г-жи Фаренниковой, через полчаса после их приезда Казарский скончался; стало быть, в половине 11-го утра, а он скончался в тот день около 8 часов вечера.
История болезни, ведённая доктором Петрушевским, сильно возражает против слов, сказанных Казарским г-м Фаренниковым. В ней, под 16 числом июня, значится: «В 11 часу дня адмирал Грейг посещал больного, но больной бредил и едва уже мог его узнать. В пятом часу по полудни наступил бред, больной находился в забытьи, глаза у него впали, дыхание трудное. Нет надежды на выздоровление. Наконец, наступил тихий бред. Изнеможение сил. Тоска. Покорчивание жил. Изнурительный пот и в восьмом часу пополудни умре». Вряд ли мог человек, умиравший без памяти и в судорогах, сказать: