«Я знаю, что тебе страшно, мама, — говоришь ты, становясь на свое место у кровати, — но ты же сама этого хотела».
Она опять трясет головой.
Ты лезешь в карман и извлекаешь копию ее волеизъявления, разворачиваешь и держишь так, чтобы она могла ее видеть.
«Ты заставила нас обещать, что если такое время наступит, мы сделаем все, что нужно. Даже если ты скажешь «нет», мы все равно должны будем сделать это».
Лизбет проныла твое имя, и ты метнул в нее Взгляд. Взгляд неплохо служил тебе долгие годы, верно? Иногда Взгляда пугаются даже Гости. Прожигает человека насквозь, никто его не выдерживает, все отвадят глаза Ты знаешь это и пользуешься им, когда хочешь, чтобы тебя ославили одного, а, поскольку большей частью именно этого ты и хочешь, многие испытали на себе ужас твоего Взгляда.
Вот и Лизбет сдается сразу. Ужасно, что приходится смотреть на нее вот так, но это отложим на потом.
(Как хочешь, малый. Мы его просто занесем в список, вот и все).
Мама продолжает цепляться за Лизбет, но ты разжимаешь ее пальцы и берешь ее руку в свою. Смотришь на сестру — она все еще отводит взгляд, затем маме прямо в глаза. Так пристально ты глядел ей в глаза, возможно, всего лишь три раза в жизни.
«Послушай меня, мама. Ты НИКОГДА не сможешь дышать без этой машины, понимаешь меня?»
Медленный кивок. Еще одна слезинка.
«Если мы отзовем твое волеизъявление и оставим тебя прикованной к этой штуке, ты не протянешь дольше недели. Ты живешь взаймы, мама. Ты должна была умереть шесть дней назад».
Лизбет снова окликает тебя — на сей раз она выплевывает твоё имя, как попавшую рот тухлятину.
«Теперь, когда ты с нами, — продолжаешь ты, — и в сознании, ты сможешь сделать то, чего не сумел сделать папа. Ты попрощаешься со всеми, кто любил тебя. Они все здесь, и все они будут с тобой, когда ты заснешь в последний раз. Сиделка сделает тебе укол, тебе полегчает, и все, что тебе останемся, это позволить нам проститься с тобой, и сказать тебе, как мы тебя любим, а потом ты сможешь отдохнуть. Ты устала, мама. Ты так долго…» — Тут твой голос срывается, и ты отворачиваешься, чтобы справиться с собой.
(Утю-тю, — говорят Гости, — малышу жалко мамоську… Немножко поздно расстраиваться теперь, а, приятель?)
Ты делаешь вид, что не слышишь и вновь оборачиваешься: — «…и тебе нужен отдых. Ты заслужила его».
Ее рука сжимает твою еще сильнее.
«Я даже представить не могу, насколько это страшно для тебя, но мы все будем здесь, сколько времени бы это ни заняло. Я — мы — собираемся сдержать свое обещание, Лизбет и я. Потому что именно этого ты хотела. Но есть и еще кое-что, мама. Надо, чтобы ты как-то дала знать, что ты поняла меня. Можешь это сделать? Просто пожми мне руку, я буду знать, что ты поняла, чтобы я не жил с мыслью, что это я убил тебя».
Она глядит в твои глаза.
И по какой-то причине ты вспоминаешь, как двадцать лет назад, когда вы все еще жили вместе, ты поднял телефонную трубку, просто позвонить, и мама говорила с кем-то, так что ты уже собрался вешать трубку, когда отчетливо услышал, как она сказала: «Я люблю тебя».
Ты так и застыл с трубкой в руке.
Папа сгребал листья на заднем дворе.
Ты поднес трубку к уху и стал слушать. Подробности. Интимные детали. Мелочи. Это длилось уже три года. Оки смеялись. Над твоим папой. Над тобой. Но не над Лизбет, не над этой всеобщей любимицей, не над ней.
Ты с силой швырнул трубку на рычаг и стал ждать. Это не заняло много времени. Мама в дверях твоей комнаты, ее глаза расширены и испуганы — олень, застигнутый светом фар.
«Что ты слышал?»
«Достаточно», — ответил ты.
Ее лицо начало стремительно меняться: тоска, стыд, гнев, безразличие, замешательство, наконец, сна взяла себя в руки. «Ну, так ступай и расскажи ему, мне все равно», — черта с два, просто бравада.
«По крайней мере, кое-что я понял. Ты действительно думаешь, я ничтожество?»
Недолгое замешательство. Потом: «Иногда».
Ты кивнул.
«Если папа узнает, это его убьет».
«Я не собираюсь ему рассказывать».
«Я тоже».
Тогда она улыбнулась тебе, и на какой-то миг тебе показалось, что это была улыбка любви и признательности, но потом ты увидел ее глаза.
Теперь вы с ней были сообщниками. Если бы папа узнал, она могла бы взять частичный реванш, заявив: «Твой сын знал всё с самого начала». И это бы наверняка убило папу.
Было время, когда ты гадал: может, это и в самом деле убило его, как убивает диабет, гипертония или рак простаты. Может быть, папа как-то узнал? Это разбило его сердце, и ему осталось лишь принять одинокую смерть в сортире дома для престарелых? Там, на полу кабинки, где они нашли его.
Ты так никогда и не узнал, что сталось с тем, другим, никогда не спрашивал его имени, никогда не разглядывал незнакомый автомобиль или грузовик, припаркованный у вашего дома.
Папы больше нет. Бабушки тоже. Теперь пришла очередь мамы, не потому, что ты этого хотел, а потому, что таков порядок вещей.
«Пожалуйста, пожми мне руку», — шепчешь ты, и мольба в твоем голосе омерзительна даже для тебя самого.
Мама глядит на тебя точно также, как тогда, двадцать лет назад, у телефона.
«Пожалуйста?»
Мама не моргает, не пытается говорить, не трясет головой.
Ты смотришь на свою сестру. «Она пожала мне руку», — говоришь ты.
Лизбет с шумом выдыхает воздух, ее плечи опускаются, она улыбается и плачет одновременно. Даже отсюда, где ты стоишь, ты ощущаешь охватившее ее облегчение. (Она купилась на это, парень. Отлично. Ловко сработано.) Ты вновь оборачиваешься к матери, но она уже не смотрит на тебя.
«Я люблю тебя, мама». И это правда. Вот в чем весь ужас. Если она возненавидит тебя, значит, так тому и быть. Она сама этого хотела, и ты ей это обещал. (Верно, малый, так оно и было.)
Ты же ее сын, и всегда был Хорошим Мальчиком. А это — твой долг. Начали прибывать друзья и родственники, и ты с облегчением отступил от кровати, чтобы остальные смогли попрощаться.
Вернулась сиделка с теплыми пальцами, улыбнулась тебе, сделала маме укол. «Это поможет тебе расслабиться, Мэри! Буквально через минуту ты почувствуешь себя лучше, я обещаю».
Мама улыбнулась ей улыбкой, полной признательности и любви. Часть тебя желала бы, чтобы она улыбнулась вот так тебе, хотя бы однажды, но остальное в тебе… (и мы, и мы, малыш. Не забудь нас, мы тоже не чужие)
…чертовски хорошо знает, что ты уже получил свое — последний прямой взгляд глаза в глаза, и вот ты наблюдаешь за остальными со стороны, тебе лишь остается размышлять над тем, что ты никогда по-настоящему не был частью целого.
(Послушаем нашего Бесстрашного вождя, ребята! Он видит все насквозь, ура!)
Комната быстро набивается людьми — тетушки, дядюшки, мамины сотрудники из монтажно-сборочного цеха, друзья семьи, которых ты не видел целую вечность, и несколько человек, которых ты не видел никогда Ты все гадаешь, есть ли среди них Он. Ты бы хотел узнать его, чтобы потом пойти за ним до парковки и разорвать ему горло связкой ключей, а затем запрокинуть ему голову так, чтобы от захлебнулся блевотиной и кровью.
(Полегче, полегче, говорят Гости. Разве годится такое думать у смертного ложа?)
Мама всем улыбается, пожимает руки, жестом просит их нагнуться, чтобы поцеловать на прощание, а они утирают ей слезы. Сиделка Теплые Пальцы возвращается и делает маме укол морфия, а потом становится за твоей спиной и шепчет «У меня распоряжение сделать два укола. Вторая доза гораздо больше. Я буду за конторкой, так что, когда, по-вашему, наступит пора делать второй, дайте знать». Она вновь дотрагивается до твоей руки, и на сей раз ее прикосновение определенно носит интимный характер. Ты киваешь и накрываешь ее руку своей. Ее пальцы соприкасаются с твоими, потом она уходит.