– За водкой? – интересуется дневальный.
– А что, есть? – спрашиваю я.
– Конечно.
– И почем?
– Тридцать марок.
– Дороговато, – говорю.
Дневальный жмет плечами. Да черт с ним, все равно мы без денег.
– Асидола пару банок дашь?
– А на хрена тебе?
– Да надо...
Дневальный снова жмет плечами, потом встает, бредет к грузовику с автоматом под мышкой, негромко кричит: «Шустиков!» Брезентовая занавесь морщится сбоку, из темноты кузова появляется бледное пятно знакомого лица. Вот, значит, как твоя фамилия. Дневальный велит подать две банки асидола.
– Да вот он, глядь! – кричит Колесников и хлопает себя по бедрам. – А. ну, иди сюда, салага!
Хозвзводовский Валькин знакомый, помедлив, машет рукой:
– Вылезай!
– Так асидол!.. – вскрикивает Шустиков.
– Вылезай, тебе говорят!
Салага задом лезет через борт. Зря я узнал его фамилию, теперь мне его жалко. Для меня он раньше был зеленый наглый чмошник, теперь – остолбеневший в страхе молодой солдат с хорошей фамилией Шустиков. В московском «Спартаке» есть или был такой игрок. Давно я футбола не смотрел. Мы с батей за «Спартак» болеем. Центральное телевидение в Тюмень пришло совсем недавно, а раньше мы болели по радио и газете «Советский спорт».
– Не здесь, – говорит Валькин знакомец. – Увидят. Лучше в кузове. И не по морде, блин, по корпусу...
– Мы норму знаем, – отвечает Валька. Его знакомец показывает Шустикову кулак:
– И чтоб я даже писка не услышал! – И уже к Вальке: Там еще трое. Может, выгнать?
– Пусть посмотрят, польза будет.
Югославская сигарета кончается. Достаю свою «Ф-6», прикуриваю от бычка. В кузове слышен глухой удар, потом еще один, еще. Салага не выдерживает, ойкает. Валькина учебная манера мне известна: приказывает молодому напрячь брюшной пресс и бьет коротким крюком, Потом обычно позволяет ответным образом его ударить, но у Колесникова так накачан пресс, что можно руку поломать. Так что качайте пресс, салаги.
Колесников прыгает с борта.
– Три раза, как и обещал. Ладно, мы пошли. Пока, земеля.
Мы уходим, вдруг окрик за спиной: забыли асидол, будь он неладен. Иду обратно. Из машины поверх борта Шустиков выставил руки, в каждой по баночке. Глаза у него мокрые, обиженная морда. Ни черта он не понял. Стою внизу и жду, Шустиков прыгает с борта, роняет банки, подбирает их, протягивает мне.
– Вот, пожалуйста, товарищ ефрейтор.
Теперь, похоже, понял. На полпути к нашим окопам по плечам и пилотке начинают стучать крупные редкие капли. Я так и знал. Забираюсь к себе в ячейку, опускаю на уши отвороты пилотки, достаю плащ-палатку, сажусь и укутываюсь. Автомат внутри, руки под мышками. Дождь припускает Дождь я не люблю. Маленьким любил, особенно по лужам на деревянном самокате с гудящими подшипниками. Чувствую, как тяжелеет плащ-палатка. Лезу в карман за куревом, переступаю ногами, под сапогами чавкает и плюхает. Вот это действительно плохо, Сапоги у нас воду не держат. Высовываюсь из своего кокона и ору направо:
– Мама! Мама, едри твою мать!
– А?
– Передай приказ: всем надеть бахилы химзащиты поверх сапог. Понял? Поверх сапог! И сам надень, понял?
– Понял, понял! – кричит Мама.
Пихаю сапоги в светло-серые резиновые бахилы, накручиваю клапана и вязки. Роняю из-под мышки автомат – и хрен с ним, ночью все равно уделаю. Плюхаю ногами в жидкой каше на дне – теперь не страшно, химзащита воду держит замечательно. Шевелю пальцами в портянках – вроде не сильно промокли. Теперь можно и подымить.
Слышу слева шум и плеск шагов. Проверка, что ли? Язви ее в душу... Нет, не проверка, а мой друг Полишко. В шинели под ремнем, на плечах плащ-палатка, автомат стволом вниз, мокрая каска блестит, вид вполне фронтовой. Полишка пялится мне на ноги, обутые в бахилы, бьет себя по лбу тыльной стороной ладони и убегает по траншее. Зачем приходил, спрашивается? Поспать бы надо, да как туг уснешь... И быстрее бы, быстрее. Раньше начнем – раньше кончим. Рассядемся по броникам и поедем домой. Я так и думаю: домой. В родной наш полк, в свою казарму, в каптерку к Аре. Как жареной картошки захотелось! Перловка в брюхе лежит камнем. И почему всегда перловка, у нас же министр обороны по фамилии Гречко...
Вспомнилось, как прошлым летом мы помчались умирать за Родину.
Дело было в воскресенье. Офицеры вне полка, как водится. Строимся на плацу к разводу на обед – жара страшная, солнце печет. И все так долго, медленно, и целый год до дембеля. Тоска, и жрать охота. И вдруг вспышка – яркая, ярче солнца. И запоздалый удар по ушам – сильный, дальний, тугой... Поднимаю глаза и вижу в небе, ближе к горам, клубящийся и уходящий вверх, сам себя подкручивающий снизу багрово-желтый с черным гриб большого взрыва. Точно такой я видел нарисованным на плакатах ОМП и в кинохронике про империалистов. ОМП означает оружие массового поражения. На эту тему нам читают лекции и проводят занятия. «Вспышка слева!» – падаешь направо лицом вниз и закрываешь голову руками. Здесь вспышка прямо перед нами, мне надо развернуться и упасть назад, но там стоит Колесников, как я буду падать на него...
Что я почувствовал тогда? Страха не было, это точно. Не было вообще ничего, кроме внезапной пустоты внутри. Однако голова работала: успел отметить, что нет теплового удара – значит, далеко, гораздо дальше, чем представлялось глазу. Но что это меняло?
Кто первый заорал «В ружье!» – потом так и не выяснили. Кричали отовсюду. У нас во взводе команду отдал сержант Лапин. Помню хорошо, как мы толпой, грохоча сапогами, бежали по брусчатке плаца к своей казарме. Помню сержанта из первого взвода, дежурного по роте, который ничего не видел и не знал и не хотел открывать оружейную комнату. Сержанта повалили, вырвали ключи... Потом без строя понеслись потоком вниз по лестнице. На улице замешкались, толкались. Вторая рота уже бежала мимо клуба к главным воротам техпарка, наискось по плацу несся первый батальон, но Лапин скомандовал налево, за угол казармы, где в заборе техпарка были технические ворота с висячим замком. По ту сторону ворот был караульный пост, и когда мы полезли через ворота, я боялся, что часовой начнет стрелять. Но обошлось. Мы так орали, что часовой сам бросился к замку. Здесь, рядом, были наши боксы.
Да, погуляли мы тогда, недели две расплевывались...
Опять шаги и плеск, приходят Лунин и Николенко. Взводному понравилась моя придумка с бахилами, но перед наступлением приказывает снять: бахилы светлые, заметны в темноте, демаскируют и вообще неуставная самодеятельность, контролерам не понравится. Какие, на хрен, ночью контролеры? А вот такие, отставить разговорчики. Взводный смотрит вдоль окопа, я прямо чувствую, как у него ворочается в голове: идти с проверкой дальше или нет. «Как там у тебя?» – спрашивает Лунин. Порядок, говорю. Лунин советует курить поосторожнее. Так ведь отбой! Вот именно, отбой, всем спать положено, а спящие не курят.
В половине двенадцатого бреду по крепко залитой уже траншее и толкаю соседа-каптерщика. Гоню его будить других, приказываю снять бахилы. Ногам сразу становится холодно. Знаю, что мерещится, не могут сапоги так быстро промокнуть. Забыл передать через Ару, чтобы не примыкали штык-ножи. Днем мы атакуем с примкнутыми штык-ножами, как положено, а ночью их на ствол не надеваем, чтобы в темноте не напороться самому и других не поранить. Проверяющие это понимают.
Без десяти по траншее передают приказ приготовиться к атаке. Мы пробежим вперед цепью метров двести и потом уйдем налево, в овраг. Только сейчас понимаю, что мое третье отделение в этом случае окажется первым. Что, взводный к нам перебежит? Или мы пропустим тех, кто справа? Ни черта не ясно. Сзади слабо вспыхивают фары. Оттягиваю пилотку с уха, сквозь шум дождя слышу танковый гул. По окопам новая команда: пропустить танки. Матерюсь и озираюсь. Окоп хороший, в полный профиль, но стенки голые, без досок и креплений, а танк тяжелый. Моторный рев и свет все ближе. Срез окопа все виднее. Вот вмятина, где я съезжал на заднице, и против света виден крупный дождь. Да ну вас на хрен! Отбегаю в сторону, боком опускаюсь на дно возле стенки. Плечо и локоть у меня в воде, шинель на бедре промокает мгновенно. Ноги я держу согнутыми в коленях, чтобы не зачерпнуть голенищами окопной жижи, автомат на груди, ствол касается шеи, он холодный. Рев и лязг отовсюду. Потом ощутимый толчок, когда танк переваливает траншею. Свет исчезает, звук мотора на мгновение становится еще громче, носом я ловлю кормовой выхлоп. Где-то близко и справа, в отделении Полишки. Пронесло. Встаю, отряхиваюсь, руки мокрые. Чувствую грязь на лице, вытираю рукавом шинели.