Когда уши отпускает, я снова слышу тишину – с некой добавкой, которой раньше не было. Отвлекся и не увидел, когда они перевалили через взгорок – плоские коробочки танков и редкая пехота, издали похожая на кременьки для бензиновых зажигалок. Все это медленно сползало вниз по склону и выглядело очень несерьезно.
Начали бабахать холостыми наши танки, немецкие им отвечают. Быстро вернулись и еще раз прошумели истребители: впечатление такое, будто там, за холмами, кто-то их напугал. От этой мысли мне становится немножко веселей. Спать уже не хочется. Ставлю прицельную планку на двести. Для холостых прицел не важен, но делаю все, как положено, я так привык. В армии, пусть и не сразу, понимаешь: если сказали – гораздо проще сделать, чем не делать. И делать, как сказали. Хороший, кстати, жизненный урок для мужика.
Прикидываю глазом, где будет двести метров. Первыми открывают огонь наши большие пулеметы на брониках, молотят длинными очередями. Мой автомат прижат к плечу, левый глаз прищурен. Внезапно сознаю, что впервые целюсь в человека. Вот он семенит – каска серая, непривычной формы, шинель короче нашей, в руках родимый «акаэм», на ногах широкие сапожки. Лица не разглядеть – мушка его перекрывает. Прав старлей спортзаловский: в человека пулей попасть трудно. Слышу команду взводного, дублирую ее и жму на спуск. Позволяю себе разом выпустить полмагазина. С боевыми патронами так не разгуляешься, по башке дадут, а с холостыми можно и побаловаться. Оказывается, когда стреляешь длинно, автомат не дергается, как при «двушках», или это у «холостяка» такой эффект? Приглядываюсь, как там мой немец. Идет себе вразвалку, не стреляет. Чужие танки встали – мы их условно раздолбали, надо думать. Пехота продолжает наступать. Светлое пятно под каской все виднее. Прикладываюсь, запускаю «двушку», потом стреляю веером, как в кинофильмах. Все, отстрелялся окончательно. В траншее по бокам тоже стихает. А немцы все идут и не стреляют. Может, им не выдали патронов? Да нет же, вон у моего цилиндрик холостой насадки на стволе, значит – снаряжен. Различаю морду своего немца: обыкновенная солдатская, усталая и никакая. Их, наверное, тоже погоняли хорошо. Дадут отбой – покурим вместе. Осталось шагов пятьдесят.
Приблизившись к нашему брустверу, немцы открывают огонь. Я шалею. Мой немец смеется. Я вижу: мой немец смеется и от пуза стреляет по мне, водя стволом. Я шалею настолько, что падаю задом в окоп. Вот урод ненормальный! Ему смешно стрелять в упор в советского солдата! Натуральный фашист, твою мать... Ругаюсь в голос и карабкаюсь наверх, загребая по песку руками. Вот он, голубчик, уже отстрелялся. Перехватываю автомат за ствол и бегу на немца. У того стекленеют глаза, он отшатывается, но бдительности не теряет, и мой удар до каски не доходит – немец блокирует его, двумя руками вскинув свой автомат над головой. У меня отлетает рожок, я провожаю его взглядом и отмечаю, что рядом тоже машутся, не я один так сильно разозлился. Немец пинает меня сапогом, целя по яйцам, но нас таким приемом детским не возьмешь – я уворачиваюсь и тычу ему в лицо прикладом. Приклад скользит, я падаю на немца и успеваю локтем заехать ему в скулу. Немец снизу вцепляется мне в горло. Пробую ударить его лбом в лицо, но ничего не получается, пустой нелепый стук – на мне же каска, и на немце тоже. Кто-то хватает меня сзади за воротник шинели и тянет на себя. На прощание мой немец царапает мне щеку. Довоевались, блин.
Вдоль окопа размашисто ходят и ругаются наши и не наши офицеры. Немцев строят, уводят в сторону неряшливой колонной. Не удалось мне с моим немцем покурить. А глаза у него белесые, настоящие немецкие глаза. Нас загоняют обратно в окопы, чтобы скрыть от начальства, да что толку? Массовая драка русских с немцами – ее не скроешь, будут разбирательства. Русскими в данном конкретном случае я называю наших всех – я видел, что узбек Мамадалиев тоже дрался. И молдаване Сырбу с Гырбой – не меж собой, а с немцами дрались, ясное дело. Злость во мне уходит, становится смешно. Каратист хренов! Как до реальной драки докатилось, так все свои японские приемчики напрочь позабыл, попер по-русски, с дубиной и какой-то матерью. Опять же прав старлей: подлинная сила не в руках или ногах, сила – в голове, надо учиться себя контролировать. У меня и в детстве это плохо получалось – я в драке полным психом был, ничего потом не помнил, за что меня все во дворе боялись. Мне смешно, Щеку саднит, и локоть чуть не вывихнул, но мне смешно.
По траншее ковыляет Мама, у него разбит нос, он ругается, пачкает кровью шинельный рукав. Следом появляется Колесников, морда чистая, довольная – неужели не дрался? Чтобы Валька упустил такой чудесный повод – ни за что не поверю. Просто он, хоть и не каратист, всегда дерется с ясной головой. А вот и наш каптерщик Ара без видимых ранений, но сердитый – похоже, немец, его крепко напинал. Все в сборе старики. Молчим, закуриваем.
– Идиоты, мля, – говорит Колесников. Я не уточняю – кто. Да все идиоты: и немцы, и мы. Я ведь мог, когда меня «холостяком» расстреливали, подойти к своему немцу и просто плюнуть ему в морду. Все равно была бы драка... Где мой рожок от автомата? Шлепаю ладонью по подсумку – оба магазина на месте. А ведь не помню, как подбирал его с земли. Ара распахивает шинель – гимнастерка разорвана до ремня, пуговиц нет. У каптерщика в запасе этих гимнастерок сколько хочешь, но Ара наш – каптерщик настоящий: терпеть не может, когда вещи портят.
– Курите, значит?
Ага, Николенко с Полишкой У последнего под глазом замечательный фингал. А ведь тихий такой, смирный, просто образец армейской дисциплины. Николенко придирчиво оглядывает нас, однако на губах улыбка.
– Ты, Кротов, дай команду людям привести себя в порядок.
– Уже дал.
– Так чего вы сидите такие расхристанные!
– Да ну тебя...
Однако зря я так при рядовых.
– Сейчас нас строить будут. Начальство едет.
– Другое дело... Так, по местам, бойцы. Все слышали? Бегом!..
Сам сижу и докуриваю. Николенко на цыпочках выглядывает из окопа, озирается. Полишко молча делает улыбку до ушей. Показывает пальцем на фингал, потом разводит руками – не уберегся, дескать. Я ему подмигиваю: ничего, пройдет.
Привожу себя в порядок. Внутренней стороной полы шинели чищу автомат – сойдет. Вообще-то я не сильно грязный, Сверху все уже подсохло и легко отряхивается, но белье внутри влажное и холодное. Сапоги все в глине, да я не на плацу, перебьется начальство. Ногтем ковыряю землю, налипшую вокруг выпуклой звезды на ременной бляхе, драю бляху рукавом шинели. Ефрейтор Кротов к получению дисциплинарных звездюлей готов.
Рота стоит в две шеренги и смотрит, как через поле едет к ней БРДМ – боевая разведывательная дозорная машина, на таких любит перемещаться на учениях высокое начальство. БРДМ – такой же броник, как и наш, только укороченный, и потому вид у него бравый и немножко игрушечный. Касательно пассажиров, у меня предчувствия самые плохие, и они оправдываются полностью, когда из бээрдээмки вылезает пузом вперед наш полковник Бивень и еще один полковник, смутно мне знакомый.
Бивень маленький, пародийно пузатый, лицо блином. Чужой полковник, пусть и в равном звании, но явно выше Бивня по должности, откуда-то из дивизии или из штаба армии, и выглядит солиднее. Но и на фоне этого солидного полковника наш Бивень просто излучает власть, единую в его лице и не делимую ни с кем. В полку Бивня кличут Батей – еще раз убеждаюсь, что не зря.
За спиной командира полка мается комбат Кривоносов. От него сейчас ничего не зависит, все будет, как Батя решит.
После доклада ротного Бивень обходит наш строй. Мы стоим по струнке, глядя прямо перед собой. Там, куда я гляжу, видны обездвиженные немецкие танки. Почему они не уезжают? Может, мы и впрямь их подбили, ха-ха! Чувствую, что каска сидит криво, но поправить ее уже нет возможности – Бивень приближается. А того полковника я вспомнил: он действительно из штаба армии, я его встречал. Немалая, выходит, птица. Бивень скользит по нам взглядом – таким отеческим, сердитым, удивленным. Мол, что же вы, сынки... Штабной полковник смотрит на меня чуть дольше, и я ловлю себя на дешевой мыслишке: мне хочется, чтоб он меня узнал.