– О да, ты же русский. Немец любит запивать, русский любит закусывать. Смерть немецким оккупантам. Ты есть сам оккупант, о-ха-ха! Я сейчас.
Вилли не курит, но мне разрешает. Помощник гаштетчика принес пиво в сверкающей кружке – чем они их моют, химией какой-то? Вернулся Вилли, поставил на стол большую сумку с адидасовской эмблемой.
– Положи сюда мешок. Я поеду на завод. Будет перерыв, люди посмотрят.
– А если у них денег нет с собой?
– Там есть шпаркассе. Им дадут. Но кассе надо подарить.
– Блок «Явы», я согласен.
– Нет, «Ява» крепко, мы не любим. Другое надо.
– Тогда часы.
– Часы хорошо. Я поехал. Но быстро не жди, это сложно.
– Вилли, ты гений.
– Я еще не вернулся, Сережа.
Вернулся он через три с половиной часа. Я выпил пиво и продымил каптерку. Пробовал открыть окно, чтобы проветрить, но не справился с запором, как ни тянул его и ни вертел. Вилли пришел, поморщился от дыма, даванул запор ладонью, тот резко щелкнул. Вилли протянул ручку, и рама слегка отпала сверху. Гады немцы. Ну кто из русских мог подумать, что прежде надобно давить, а потом уж тянуть на себя.
Сумку Вилли поставил на стол. Я по звуку сразу понял, что она не пустая, и расстроился. Самое обидное, что не купили «ВЭФ» и блоки сигарет – их по карманам не спрячешь, и как мне теперь возвращаться? Ладно, будем решать проблемы в порядке очередности. Вилли спрашивает, какова его доля. Семь процентов с каждой вещи. Вилли согласно кивает и начинает считать. Лицо у него при этом сосредоточенное, но не жадное. Семь процентов – четкая маржа. Не пять процентов и не десять – такие цифры называют, глянув в потолок. Именно семь. Шесть процентов тоже вполне прилично, но я своих слов обратно не беру.
Вилли все уже сосчитал – и деньги в целом, и свою маржу. Мне пересчитывать не надо. На столе остался радиоприемник «ВЭФ» и блоки разнесчастной «Явы». Я повертел в руках приемник и сказал, что есть хорошая идея. Вилли выслушал меня и призадумался.
– Мне его не надо.
– Подаришь кому-нибудь.
– Это очень дорогой подарок. Такие подарки у нас дарить нельзя.
– Почему?
– Нехорошо подумают.
Тогда я сказал Вилли, что приемник стоит ровно половину его доли. Другая половина и сама по себе хороша за три часа непыльной работы. Вилли долго смотрел на меня, потом засмеялся и начал выкладывать деньги. Я тоже засмеялся, когда увидел, что он себе с приемника накинул семь процентов и был при этом абсолютно прав: новая сделка – новая маржа.
Помощник принес нам пива и сосисок с капустой. Когда я прихожу в гражданском, мы с Вилли перекусываем в зале. Сегодня я в армейской форме, и мы едим здесь, за понимание я благодарен Вилли. Я вообще ему благодарен, он меня крепко выручил. Настроение сделалось отличным, а ведь совсем недавно вертелся на диване и места там себе не находил.
– Послушай, Вилли, -сказал я, – давно хочу спросить, да все момента не было. Вот ты скажи: русских здесь сильно не любят? Я про тебя не спрашиваю, ты в нашем лагере сидел. А вот другие? Мне интересно.
– Почему не любят? – Вилли вытер губы салфеткой. С набитым ртом, как мы, он бесед не ведет. – Вы победители. Вы сильные.
– Хорошо. А на той стороне, под американцами, так же думают?
– Конечно.
– Никакой разницы?
– Разница есть. Не будем говорить, Сережа.
– Я понял, Вилли, я молчу. И что, так и будет всегда? Вы под нами, те под ними...
– Не будет. Но пока такой порядок. Порядок для немца – главное. Вы нас не грабите, не убиваете; даете жить спокойно.
– Но были же случаи...
– Это неважно. Случаи есть всегда. Я живу хорошо, мой сосед живет хорошо. Это главное. Остальное – политика, нас не касается.
– При Гитлере тоже не касалась?
– Я знал, что ты спросишь. Вы всегда спрашиваете. Если хочешь, я могу тебе сказать неправду. Но я тебе правду скажу. Ты мой друг. Не касалась.
– А гестапо?
Вилли сказал, что у них тут не было гестапо. В Веймаре было, а у них – нет. Город маленький, только полиция. У них и сейчас штази нет. Штази в Веймаре, здесь полиция. Здесь хорошо. Ты сам все видишь, сказал Вилли.
– И по ночам никто не ездил, не хватал?
– Нет.
– Но ты же воевал?
– Все воевали.
– За Гитлера.
– А вы за Сталина.
– Мы – за страну.
– Мы тоже за страну, – сказал Вилли. – Но Гитлер зря полез на русских, это правда. Здесь все так думают.
– Спасибо, Вилли. Ты мне здорово помог.
– Мы друзья. Это важно.
– Жаль, что времени мало, поболтали бы еще.
– Болтать не надо, – сказал Вилли. – Болтать нет пользы. Э-э... Сейчас я вспомню... Дуй домой! Правильно? Вот, дуй домой! Еще хочу сказать... В сорок седьмом мы строили у вас обком для партии. Нам ваши женщины приносили хлеб. Я помню. Солдаты их не прогоняли. Дуй домой, Сережа.
На трамвае я проехал мимо нашего полка и еще одну остановку для верности. Пустой вещмешок я оставил у Вилли, блоки сигарет сунул под мышку. Деньги еще в гаштете я распихал по сапогам. Выйдя из трамвайного вагона, достал из-за пазухи сложенный фартук, завернул в него непроданный хабар, черпнул ладонью пыли у тротуарного бордюра, провел пятерней по лбу, расстегнул воротник гимнастерки и побежал. С сигаретами под мышкой бежать было неловко, я вспотел и быстро сбил дыхалку, что мне и требовалось для убедительной отмазки.
– А ну стоять, ефрейтор!
Черт подери, я ведь уже прошел недлинный коридорчик КПП с вертушкой, на ходу кивнув дежурному сержанту за стеклом – тот даже бровью не повел, потому что шел я внутрь, а не наружу. Конечно, если бы сержант хотел развлечься, он бы меня немножко потерзал, но сержант был из старых, и ему было лень. Зато красивый лейтенант, что прогуливался на солнышке возле караулки, был из проклятых молодых.
– Ко мне, ефрейтор.
Пять шагов до лейтенанта я пробежал, неловко цапая пальцами пуговицы воротника.
– Кто такой?
– Ефрейтор Кротов, товарищ лейтенант!
– Какой роты?
– Четвертой, товарищ лейтенант!
– Почему не на занятиях?
– Писарил, товарищ лейтенант. Стенды красил.
– У немцев, что ли?
– Никак нет. Возле столовой.
– Так почему... И что за вид, ефрейтор!
– Виноват!
– А это что такое?
Только бы он меня в караулку не повел... Версию я выдаю такую: малярничал возле столовой, водила попросил помочь с погрузкой тары. Тут вышел старшина, велел ехать на базу за картошкой. Я был при фартуке, и старшина решил, что я из кухонного наряда. А мне вдруг прокатиться захотелось и сигарет купить. В солдатской лавке «Явы» нет, а на базе есть, я ездил, знаю. Вот и поехал. Погрузились, а грузовик заглох. Водила говорит, чтобы я бегом назад...
– Ты погоди, – сказал мне лейтенант, – грузовик совсем недавно здесь проехал.
– Все правильно. Я побежал, а он, видать, завелся. Когда он мимо ехал, я ему кричал, но он не слышал. Так и упилил, козел...
– Разговорчики, ефрейтор! – склонив голову в свежей фуражке, лейтенант смотрел на сигареты. – Так, говоришь, на базе есть?
– Так точно!
– Ладно, свободен... И привести себя в порядок!
– Есть привести!
Возле кухни стоял тот самый бортовой зилок. Водитель, увидев меня, вылез из кабины, покрутил пальцем у виска и спросил, какого черта я ему в кузов свою коробку с банками поставил. Вот тебе на, кричу. Ая, блин, обыскался! Думал, сперли... Ну спасибо, земеля!
В коробку с красками я сунул блоки, прикрыл фартуком.
– Э! – сказал водитель. – Где «Яву» взял?
– В офицерском магазине. Но больше нет, последние. Мало завезли.
– Не продашь?
– Один могу. Ну ладно, два. По пятнадцать. Как родному, понял?
– Понял, земеля, я сейчас.
Значит, на базе «Явы» нет, иначе бы водила отоварился. И если лейтенант... Не станет он из-за какой-то «Явы» гнать волну. Сейчас он сменится с дежурства и пойдет к своей бабе. Сутки не видел, дело молодое. Я посмотрел на стенд: мой латекс уже высох, картинка с текстом смотрится как новая. Хорошо, что я не поленился и хорошенько вытер тряпкой стенд. Сачок зафигачил бы латексом прямо по пыли, были бы видны разводы. А я плохой работы не люблю.
Вечером в каптерку пришел тот писарь из третьего батальона. Спросил: надумал я идти или отказываюсь. А я уже сходил, сказал я писарю. Тот обалдел. И деньги все принес? Принес. Ну так давай!.. Нет, сказал я писарю, тебе я деньги не отдам. Ты кинешь пацанов и свалишь на меня. Приходите вчетвером и завтра, после ужина. Я сегодня отдыхаю. Писарь было дернулся, уж так хотелось ему бабки руками потрогать. Но смекнул, что я здесь командир и будет так, как я сказал. Когда писарь ушел, мы сторговались с Арой на оставшуюся «Яву» по тринадцать. Чужие деньги я отдал Аре на хранение до завтра. Свою часть денег спрятал в сапоге, после отбоя перепрятал в канцелярии – есть у меня там уголок под шкафом.