— Значит, кое-что все-таки видела? — ехидничала женщина.
— Заткнулась бы, — советовала Надька. — Сама бы побежала — пыль столбом, да боишься, что мужу напишут. А мне бояться некого.
Женщина начинала фыркать, возмущаться, а Надька хоть бы что — уже рассказывала кому-то о театре, который должен был приехать в Свечу не то из Кирова, не то из Перми. Очередь прислушивалась, интересовалась артистами, потому что это были отголоски большой жизни.
Некоторые праздники в селе отмечались пированием. Приглашали на складчину и эвакуированных. И всегда после сидения за столом начинались танцы — зимой в клубе или в той избе, где ели-пили, летом — на площадке перед клубом.
На эти танцы сходились и мы, школьники. Некоторые, побойчее, тоже танцевали. Решилась как-то однажды и я, поддавшись чарам общих ритмичных движений. Было в этом что-то колдовское, заставляющее забыться… Я это испытала один раз, больше не смела. Стояла, смотрела.
Как же интересно проявлялись характеры женщин в танцах!
Вот выходит на большую площадку, утрамбованную ногами не одного поколения, доярка Тася. Здесь в селе она у себя дома, она хозяйка, уважаемый человек, и потому ее движения свободны и раскованны. Кроме того, все у нее, как говорится, на месте и одета она по-хорошему, по-довоенному — в крепдешиновое платье. Она сызмальства знает все законы здешних танцев, все сложные фигуры. И гармонист, парнишка лет шестнадцати, смотрит только на нее, меняет ритм в зависимости от нее, и она, конечно же, привлекает всеобщее внимание и когда делает выходку, и когда начинает «дробить», то есть, мелко перебирая ногами, стучать каблуками, и когда запевает частушку:
Передых, дробь и…
Ее напарница по танцам — потому что танцуют либо по две, раскинув руки одна перед другой, либо уж все ходят по кругу в затылок друг другу, — напарница отвечает:
Передых, дробь…
Тасе явно не нравится эта не к месту пропетая частушка, и она выдает сразу две подряд. А это трудно, потому что во время паузы обычно вспоминается что-то новое, по возможности злободневное, желательно посмешнее. Тася без всякого отдыха могла выдавать по несколько частушек подряд и каждая как-то дополняла предыдущую. Память ли у нее была такая отличная, или она на ходу тут же сама придумывала частушки. (Уж талант, так талант!)
Случалось, что от нее первой я слышала какую-нибудь частушку, а спустя время их уже повторял кто-то другой. Чаще всего это были переимчивые школьники.
Возвращаются, бывало, к себе домой в деревню пяти-шестиклассники и, чтобы веселее и короче был путь, голосят себе частушки одну за другой.
Идет девчушка, золотые космы из-под шапки выбиваются, в руке портфель, к нему привязан мешочек с чернильницей, и надрывается:
Пауза.
А ей в ответ, идя позади на приличном расстоянии, смешным басом орет малец в подшитых валенках:
Это частушка, что пела на днях Тася.
— Михаил Серафимович, — спросила я директора Киселева, — а Тася Стародубцева живет еще в селе?
— Тася Стародубцева? Таисия Исаковна? А как же! — сказал Михаил Серафимович. — Она у нас Герой Социалистического Труда. Депутат областного Совета. В самодеятельности участвует.
— Постарела, наверное, сильно?
— Да нет. Сколько я ее знаю — все такая же, не меняется.
— Одна живет?
— Внуки наезжают. Их у нее семеро.
— У нее же вроде всего один сын был.
— Один и есть. В Кирове живет, инженер. Таисье Исаковне забота — помочь ему такую оравушку поднять.
Мы пошли с Михаилом Серафимовичем к Тасе.
— Какой симпатичный домик! — залюбовалась я в самом деле каким-то даже веселым домиком, окруженным молодыми деревцами ирги и рябины. Наличники на окнах расписаны белыми, красными узорами…
— Нравится? — Михаил Серафимовит был явно доволен. — Здесь вот и живет Таисия Исаковна. Этот дом совхоз ей к пенсии подарил.