Выбрать главу

Тася вышла на крыльцо. Нет, не прав был Михаил Серафимович — изменилась она: передо мной стояла крепко пожилая женщина, в которой моя память лишь угадывала прежнюю Тасю.

— Узнаете знакомую? — спросил ее Михаил Серафимович.

Тася вглядывалась в меня.

— Вижу, что знакомая, а вот не могу признать.

Я тоже изменилась.

— Тасенька, мы во время войны здесь жили, у Кати Молодцовой. Эвакуированная я, дочка Марии Николаевны. Помните?

— Ой, — всплеснула руками Тася и заплакала.

Михаил Серафимович ушел, а мы долго сидели с Тасей, перебирая в памяти знакомых — и деревенских, и ленинградских, и те времена, что соединили нас узами общей беды, общего горя.

Тася угощала меня чернильного цвета наливкой из ирги и все пыталась, да я не давала, распечатать «беленькую».

— Тася, — сказала, — а я помню, как вы петь любили!

Тася заулыбалась, горсткой руки прикрывая рот.

— Да уж, попела я. Девкой была — ни одну вечерку не пропускала. Отец у нас стромкий был, возьмет вожжи: «Хватит батурмой заниматься». А я хоть в окно, да убегу. Как же без меня-то?

— Тася, может, вспомните, что во время войны пели? Какую-нибудь частушку.

Тася чуточку призадумалась и вполголоса, чтобы не услышали, не обсмеяли городские внучки, запела:

Кабы, кабы не война, Кабы не войнушка, Я бы в нынешнем году Была бы молодушка.

Воскресшей птицей пронеслось над нами прошлое, и словно своим тяжелым крылом птица всколыхнула мою память — я вдруг вспомнила:

На германскую границу Посажу я котика. Котик серенькие глазки, Сохрани залетика.

Тася закивала мне, так, мол, так. И запричитала:

Ой, война, война, война, Что же ты наделала: Всех молоденьких ребят На инвалидов сделала.

Шмыгая носами и стесняясь этого и улыбаясь друг другу, мы с Тасей чокнулись и выпили теперь уже «беленькой» из старинных рюмок простого стекла.

…Иногда в круг танцующих вступала и Надька. Если она, конечно, была здесь.

Господи, до чего же гордая поступь. Даже, пожалуй, и не гордая, а отрешенная. «Никого не вижу, никого знать не хочу — танцую для себя».

Смелость — в неожиданных поворотах, движениях, и вместе с тем такая красота! Танцевала она всегда только одна. Танцующие сразу отодвигались от нее, то ли боясь сравнения, то ли просто чтобы дать ей больше места.

И все не сводили уже с Надьки глаз.

Танец как бы давал возможность ее чувствам выйти наружу. И все сознавали в это время ее превосходство над нами. Почему превосходство, в чем? — непонятно, но оно было.

Посреди танца она могла неожиданно остановиться и уйти и больше в этот день не появиться на людях. Не потому, что уходила на станцию. Если бы ушла на станцию — все бы видели: дорога одна и вся обсажена глазастыми избами.

Однажды Надька приволокла откуда-то дохлую собаку. Бросила у дома учительницы химии и пошла к ней в избу. Потом выяснилось, что Надька просила ее помочь сварить мыло. Мыло она хотела продать на станции: ей нужны были деньги.

Учительница отказала в ее просьбе, потому что это было непростое дело: шутка сказать — одна возня с дохлым животным чего стоит, не говоря ни о чем другом, а учительница была стара. Пробовала она отговорить и Надьку от ее затеи.

Но разозленная Надька не пожелала сдаваться. Она натаскала воды в баню, дров, взяла в школе у той же учительницы поташ, еще что-то, списала на бумагу технологию изготовления и, больше никого не приглашая, стала варить мыло.

Стлался из бани едкий дым. Надька несколько раз выскакивала из бани и промывала глаза из ковша. Подышав свежим воздухом, возвращалась в свою дымную баню — потому что баня топилась по-черному — и мешала вонючее варево, чтобы оно не пригорело.

Мыло получилось жидкое и, остыв, никак не хотело формоваться, и Надька раздарила его за так. Она хохотала над собой, рассказывала, как потеряла в бане сознание и как половина мыла утекла в щели пола, как она пыталась его оттуда выскребывать… Столько трудов, в результате — пшик, а она смеется! Смеялось и все село, осуждая Надьку и восхищаясь ею.

Прошло время. И вдруг по селу заговорили, что Надька нашла себе мужа и на днях привезет его со станции. Почему привезет? Ну потому, что из госпиталя. Раненый, хотя уже и подлеченный.

Слух, что «едут», взбудоражил все село. Кто прильнул к окнам, кто просто, без всяких церемоний побежал к Надькиному дому.