Ни Надька, ни муж ее не сидели в телеге, а шли рядышком. Издалека было видно, что они одного роста, и по походке можно было определить, что мужчина молодой, а так как двигался легко, значит, не тяжелораненый.
Женщины дали волю языкам. Чего только не говорилось! Чувствовалось, что зреет скандал. Что женщины не простят Надьке ее счастья. Мало разве хороших, честных девушек, сохнущих в одиночестве. А тут беспутной — такое…
Когда Надька с мужем перешли мост, заметили, что у него нет руки. Без руки — значит, никуда уже не уйдет, значит, не быть ему уже ни убитому, ни раненому — отвоевался. Без ноги, может, оно и лучше, чем без руки, все-таки когда обе руки — работник полноценный. Но опять-таки и с одной рукой можно приспособиться, в начальство податься.
А Надька шла и будто не понимала, зачем стоят у ее дома люди. Разговаривала, что-то объясняла, поворачивалась в одну сторону, в другую…
Телега сворачивала к почте. Надькин муж вытащил из телеги вещмешок и понес его, а она — нет чтобы помочь безрукому — шла пустая, да еще помахивала косыночкой.
Женщины возмущались, кипели. Но по мере того как те двое подходили все ближе, разговоры постепенно затихали.
Невозможно было представить себе более совершенную пару… Ростом, статью, походкой они были такой ровней, так дополняли друг друга, что ясно было: они созданы друг для друга, и нельзя было не засмотреться на них, забыв обо всем.
А они шли навстречу молчаливой толпе, будто никого, кроме них, не существовало на свете, да и война-то была лишь затем, чтобы они могли наконец встретиться.
И вдруг кто-то ахнул. Кто-то испуганно сказал: «Батюшки!»
Скоро всем стало видно, что у него, молодого мужа, не было половины лица. Та половина, уцелевшая, была как чеканка на медали — гордая, летящая… Вместо второй — сплошной темно-розовый рубец.
Никто не проронил ни слова, когда Надька всходила на крыльцо. И за ней он — ее муж.
И только когда она стала отворять окно — в избе за день, наверное, скопилась духота, — послышались голоса:
— С приездом, Надежда!
— С законным браком вас!
Надька встряхнула своими прекрасными волосами и чуточку насмешливо — все-то она понимала — сказала:
— Спасибо. Мы вас тоже поздравляем — наши войска освободили город Орел.
Брата Владимира после его неоднократных рапортов с просьбой отправить на фронт послали учиться в пехотное училище, откуда уже через полгода он прислал нам свою фотографию с двумя кубиками в петлицах. Стриженый юноша с таким родным и в то же время малознакомым лицом.
Через некоторое время от него пришло письмо, и по намекам мама догадалась, что он где-то подо Ржевом. Он писал, что в его взводе один старички, так что каждого хочется назвать папашей. Есть у них два бойца — братья Беленькие, оба черные как жуки. А еще у одного бойца фамилия Великанов. Так вот этот Великанов такой маленький, что винтовка у него, когда за плечами висит, аж земли касается. Писал, что ждут боев, а пока собирают подснежную бруснику. Шел апрель сорок второго.
Больше писем от брата не было.
Хозяйка тоже перестала получать письма от сына. Она ходила смурная и каждый день, приходя с фермы, тревожно спрашивала:
— Почтальонка была?
— Была, письмо от хозяина принесла.
Хозяин, Порфирий Матвеевич, уже второй год безвыездно находился где-то на лесозаготовках. Для фронта он по возрасту не годился, зато годился работать на лесоповале.
Наконец хозяйка не выдержала, зазвала к себе в дом дальнюю родственницу — гадалку.
Та взяла стакан с чистой водой из ведра и стала смотреть в него.
— Жив твой Николай, — сказала она. — Жив, в руку раненный, писать не может.
Хозяйка просветлела лицом и на радостях попросила родственницу погадать и нам.
Та опять стала смотреть в стакан с водой. Посмотрела, твердо сказала:
— Жив. Не ранен, ничего.
И мама так же твердо сказала:
— Конечно, жив. Не было бы в живых, я бы разве не чувствовала?
В сорок третьем году, когда мы уже жили в селе, в ответ на наши бесконечные запросы наконец-то пришла бумага из воинской части, которая долго и упорно молчала.
Я получила письмо на почте, куда собиралось вечерами полсела, стоило только приехать из района нашему почтальону. Стояли, ждали, и женщины на почте, разбирая письма, тут же выкрикивали: «Баранова здесь? Тебе письмо. Аксеновы тут кто-нибудь? Получи».
Я удивилась конверту: в то время письма ходили только сложенные треугольником. В конверте лежала казенная бумага. Я еще не сознавала, что это может значить, а может, и сознавала, но старалась не понять этого. «Ваш брат, — медленно читала я, — пал смертью храбрых…» Прочла и не поверила. Какая-то ошибка. Перечла. И тут же снова стала перечитывать, словно ожидая, что буквы, сложенные в страшные слова, переставятся, приобретут новый смысл. Но буквы бесчувственно стояли на своих местах.