Колхоз выдавал картошку — сушить для фронта. Мы чистили ее, резали на дольки и сушили. Перед тем как чистить картофель, мама очень тщательно мыла его в воде. А очистки потом натирала на самодельной терке, которую она сама сделала при помощи молотка и гвоздя из куска жести.
Мама терла очистки на терке, а так как очистки были тонкие, а терка острая, мама обдирала пальцы до крови и потом ложкой аккуратно выбирала красные бусинки из темного картофельного месива.
Она не поддавалась унынию. Делала все, что могла, чтобы как-то накормить нас и чтобы при этом пища была здоровой. С клевером, например, мама рассуждала так: «Коровы больше всего любят клевер, значит, в нем есть что-то ценное. А человек некоторым образом тоже животное». Доведись ей жить в древние времена — она наверняка была бы одной из верных учениц школы стоиков. Никогда она не хныкала, всегда принимала, что несла с собой жизнь, как должное, неизбежное и даже, пожалуй, зачем-то нужное этой жизни.
Когда мы вернулись в Ленинград и пошли с ней в свой бывший дом, нам указали, в какой квартире висят наши картины, у кого стоят велосипеды, мебель. Мама сказала: «Бог с ними, и с картинами и с велосипедами. Живы — и хорошо».
Никогда она ни на что не жаловалась — ни на свои болезни, ни на детей, ни на внуков. Всегда все у нее хорошо. Даже сержусь я, бывает, на нее: скажу кому-нибудь по телефону, что только что с ней было плохо, что сделала ей укол, как подходит она к телефону и тут же заявляет, что чувствует себя прекрасно.
Наши мамы! В чем-то, может, мы и превзошли их: время — информативнее, мы — образованнее. Но по уму, тому уму, который складывается не из знаний, а черпает свое образование в любви, нам — мне, во всяком случае, — далеко. Жизнь была суровая, порой нестерпимо горькая, но было в ней и много светлых моментов, потому что это была жизнь.
Однажды я возвращалась домой из какой-то деревни. Кажется, ходила туда за молоком. В село надо было идти через молодую березовую рощу. Редкие кудрявые деревца с желтеющими, листьями, под ногами сухая пожухшая трава с хрусткими веточками… Солнце клонилось к горизонту, просвечивая весь лес насквозь так, что в нем не могла спрятаться ни одна ягода — будь то прозрачная костяника или шероховатая, сладкая даже на вид земляника. Поблескивали шляпки сыроежек — синие, желтые, красные. Светились золотые нити паутинок, перерезая весь лес. Была при этом такая тишина, что казалось, золотые нити эти постепенно окутывают, превращая в кокон и этот застывший в своей красоте лес, и эту тишину, и меня в нем, — закутывают, обволакивают на веки вечные… Было в этой красоте одновременно и земное и небесное. На глаза наворачивались слезы восхищенной радости…
Навсегда мне запомнилось то мое состояние. Изредка посещало оно меня в мою последующую жизнь. Но никогда не было оно так свято и светло.
Был со мной и странный, необычный случай, о котором тоже хочется рассказать.
Однажды зимой мама — наверное, по карточке, а впрочем, не знаю как — купила водку. Водку сменяла на шерсть, чтобы отдать скатать мне валенки. Выйдя впервые в обнове, я так обрадовалась их уютному теплу! До того я настылась в ветхих дырявых валенках!
Теперь я могла ходить, куда мне вздумается. И в первый же погожий день пошла за дом, на огород, к реке. Весенний снег окреп, плотно сев на землю. Я пошла по насту. Большое поле, чистое окрест, ни одной души, ни одного звука вокруг. Неимоверная тишина.
По твердому сухому насту я дошла до реки. Села на снег на край невысокого обрыва. Сидела, о чем-то думала. Потом обратила взимание, что над рекой стена обрыва вся в тончайших льдинках: лед на реке, оседая, постепенно обламывался и оставлял тонкие прозрачные пластинки. Рядов так десять-пятнадцать.
Я провела по этим пластинкам рукой, как бы соединяя их. И тут… не знаю, как убедить, поверит ли мне кто, — я вдруг в безукоризненной тишине воздуха услышала очень тихие и в то же время отчетливые звуки множества радиостанций. Словно ледяные пластинки на какой-то момент преобразили воздух, насыщенный радиоволнами в звук. Я услышала одновременно и какую-то песню, и какую-то музыку, и речь — русскую и нерусскую, и женский голос, и мужской. Словом, как если бы включили приемник и стали ловить станции, но не последовательно, а сразу одномоментно штук пять-шесть.
Длилось это всего какое-то мгновение. Но мир снова повернулся ко мне своей новой потрясающей ум гранью.
У Кати, нашей хозяйки, была трахома не трахома, но что-то вроде этого. Вскоре и у нас троих заболели глаза. Появились пузырьки на внутренней стороне век. Они мешали, раздражали.