Филипп Трофимович двумя руками загородил от солнца глаза и напрягся изо всех сил, всмотрелся. И вроде бы как увидел руки… голову в шапке-ушанке…
Он обернулся назад — никого из людей. Бежать в деревню? Пока туда да обратно — поздно будет. Что поздно? Поздно — если это человек. А если не человек? Всполошит людей, прибегут, а потом его же на смех подымут.
Коряга это, вот что, — приплыла успокаивающая мысль. Конечно, коряга. Это надо же — придумал человека. Кричал бы, если б человек. «Были бы силы кричать», — откуда-то из глубины шепнул тайный голос, так тихо, что едва расслышал. И тут же: а что шевелится, так проще простого — коряга в полынье, зацепилась суком за льдину, и река поворачивает ее туда-сюда.
Филипп Трофимович отпустил дыхание и перестал всматриваться. Черное снова стало пятном, корявым пятном и больше ничем. Так понапрягай глаза — и ангелов в небе увидишь, не только что… Он стоял и ждал, сам не зная чего и совсем забыв, что пора, что уже начало смены. Один раз, сам того не желая, опять напрягся, и опять что-то почудилось… «Глупость», — обругал себя Филипп Трофимович. Он обернулся еще раз назад — никого. Может, конечно, и не коряга, другое что, мало ли какой мусор на реке — не поймешь. Ежели сейчас силы нет кричать, — вспомнил он тайный голос, — так раньше бы кричал. Хоть один человек бы да услышал. На реке далеко слышно.
Он на минутку закрыл глаза, чтоб отдохнули от солнца, а когда открыл — черное исчезло.
Филипп Трофимович не поверил себе, стал шарить глазами. Ничего не было. Где же оно? Течением рвануло? Течение в реке сильное. Вот и ясно, что мусор… Был бы живой кто — крикнул бы… напоследок.
Но на работе он несколько раз задумывался. Что же это все-таки могло быть? Он даже присел на ящик, чтобы удобнее было думать. Если бы… не сегодня, сегодня — ерунда, сегодня никого не было, а если бы все-таки был там человек — успел бы он или не успел? В деревню сбегать, положим, не успел бы. Пока до деревни, пока обратно… А если прямо? Самому туда, к полынье? Сколько он стоял? Минут десять стоял? К смене опоздал, хоть и шел потом скорым шагом, стало быть, да, стоял не меньше десяти минут. Можно было добежать, если бы знать, что там не коряга, человек. Добежал бы. А потом что? За ворот хватать? Нельзя. Лед двоих не выдержит. Шарф кинуть? Шарф у него длинный, с метр будет. Филипп Трофимович раздумывал: что-нибудь и можно бы сделать, если б туда добраться. А можно ли было добраться? Не подойти, так подползти, — подсказала память.
Однажды ему с тремя минерами надо было переправиться на другой берег речушки с забытым названием, когда лед уже трещал и разваливался. Они ползком, подталкивая впереди себя пудовые ящики с динамитом, каждую секунду ожидая, что провалятся в ледяную воду, все-таки переползли тогда эту чертову речку.
— О чем задумались, Филипп Трофимович? — как разбудил его помощник. Филипп Трофимович даже вздрогнул. — А у нас с женой скоро прибавление. Мы с ней обсудили: если мальчик родится — Филиппом назвать.
— Уже ждешь? — удивился Филипп Трофимович. Давно ли он приводил этого парня к себе? Тогда он даже женат не был, а вот, пожалуйста… — Немодное имя Филипп-то. Чего ж ты так?
— А я в вашу честь, — сказал помощник, — можно сказать, первый мой наставник, профессии выучили, человеком сделали. Второй отец.
— А отца-то как звали?
Парень слегка смутился:
— Вот в том и дело, что имя у него такое… Аполлон. Дед сапожник был, отца сделал сапожником, а назвал Аполлоном. Спьяну, что ли.
— Знакомый кто был, — неопределенно сказал Филипп Трофимович. — Значит, ты Геннадий Аполлонович?
— Аполлоныч, такую мать, — выругался никогда не ругавшийся парень, — только не зовите так, а то прилипнет. Гена — и никаких.
— А в возраст взойдешь?
— Тогда видно будет. Вон у Чехова рассказ «Ионыч», стану Ионычем. И то лучше.
Дома жена крутилась возле него с каким-то таинственным видом. Настроение у Филиппа Трофимовича было с утра тревожное, нехорошее, и эти подходы жены вызвали у него вспышку раздражения.
— Ну что? В сельпо дрянь какую новую привезли? Подъезжаешь купить?
Жена не обиделась:
— Да нет, Филиппушка, другое дело.
Оттого что она так непривычно назвала его, он понял, что дело серьезное.
— С Наташей что? — пытался по лицу понять, хорошие у нее вести или готовиться к неприятностям.
Но лицо у жены было — как у девчонки напроказившей: вроде бы и виновата, а вроде бы и гордится собой.
— Уж и не знаю, как сказать.
— Ну? — заколотилось сердце у Филиппа Трофимовича. — Да говори, чего мямлишь.