И вдруг оказалось, что совсем не о том хотела жена рассказать. Не о женихе. А о таком, что и не поймешь, плакать или радоваться.
— Может, и показалось, конечно. А все ж таки больно много примет сходится. То ей эта пища не нравится, то другая. Только кислятину и подавай. Пятна на лице. Вчера тошнило. С чего бы это все?
— Печень, может, у нее.
— Печень! Если бы печень, кислое не стала бы есть.
Филипп Трофимович не верил. Не с ветра же надуло, нет у нее никого.
— Этого мы не знаем. Все к Клавке бегает. А может, она и не к Клавке совсем. От нас скрывается.
— Чего бы ей от нас скрываться? Враги мы ей?
— Ну не знаю, не знаю, — замахала руками жена. — Сказала тебе, что подумалось. А может, и не так это.
— Чем наговаривать на девку, взяла бы да спросила ее. — Филипп Трофимович рассердился. И наверное, больше всего на то, что жена всколыхнула понапрасну его душу. Его душа теперь ведь что болото стоячее. Неразумными своими словами жена как камень в это болото бросила. Только все остатнее в нем встрепенулось, воздух почуяло, а уже и снова подернуло болотной гладью. Замерло живое, на дно ушло.
Когда Наташа вернулась с вечерних занятий — кружок у нее там, что ли, был, — Филипп Трофимович несколько раз ловил себя на том, что исподтишка следит за дочерью.
Он и в самом деле заметил, что дочь, которая терпеть раньше не могла кислого, как пришла, даже не присев к столу, наклонилась над миской с капустой и прямо руками стала жадно хватать ее и заглатывать. Он понял, что жена нарочно выставила капусту, чтоб он посмотрел, да и сама она, копошась за занавеской, отделявшей печь от комнаты, мимоходом взглядывала на дочь.
— За стол! — позвала жена, внося душистую, исходящую паром картошку.
— Я не буду, — сказала Наташа.
— Это еще почему такое?
— Капусты поела, больше ничего не хочу. Да и Клавдия ждет.
Ни Филипп Трофимович, ни жена никакого виду не подали, но оба зорко наблюдали за дочерью.
Вот она пошла в свою комнатку и переоделась. Ну, брюки, это ладно, а вот зачем белая в горох кофточка крепдешиновая, которую всегда берегла для праздников? Волосы по плечам распустила, губы хоть и не ярко, а подмазаны…
— Вечер сегодня, что ли, какой? — спросил будто просто так Филипп Трофимович. А Наташа и попалась:
— Никакого вечера, просто посидим, магнитофон послушаем. У нее новые записи.
И волосы, и губы — еще туда-сюда, хочется молодой красоту хоть для себя навести. Но вот кофточка… Ее после каждого раза стирать и гладить надо. Чего бы это ее ни к чему надевать? Права жена, неспроста это все.
Ушла дочь, и у Филиппа Трофимовича, как хорошо пригнанные колесики, начали крутиться мысли в голове. Все стало вспоминаться, сопоставляться. И несмелая вера в то, что не все кончилось, что жизнь еще может измениться и что, глядишь, будет им с женой еще радость и за дочь и за себя, что, может быть, их пустой и тихий дом наконец-то заговорит, зашумит, заполнится, стала прокрадываться в сердце.
— Мать, — позвал он, не замечая, что по лицу бродит задумчивая стеснительная улыбка. — Мать, а похоже, что ты не ошиблась. — И даже, совсем не суеверный человек, сплюнул через плечо: — Тьфу-тьфу-тьфу.
— Да ты что? — удивилась жена. — Ты чего думаешь-то, дак если она тяжелая, так он-то где?
— Кто? — как дурной спросил Филипп Трофимович.
— Окстись, — еще больше удивилась жена. — Кто! Мужик иль парень, от кого она там, не знаю, понесла.
В самом деле, он только сейчас опомнился. Девка ведь. Не замужняя.
— Ведь если бы у них все по-честному, — продолжала жена, — давно пора прийти бы. Ну, случился грех, с кем не бывает, так ведь покажись, приди, если ты всерьез, не из баловства.
Филипп Трофимович помрачнел.
— Ты, мать, поговорила бы с ней. Может, подсказать что надо. Может, она и сама не знает, что с ней.
— Поговорила бы, а как подступиться? Вдруг не так это все… Может, примерещилось нам.
Наташа вернулась довольно рано и сразу прошла к себе, легла спать. Легли и старики.
Филипп Трофимович лежал и в темноте улыбался. И хоть голова была взбудоражена, впервые за долгие годы он уснул легко и спал до самого утра.
Проснулся как от толчка. И сразу все вспомнил. Лежал, смотрел на светлые блики солнца на потолке, на чистенькие хрусткие занавески на окнах, и тепло дома, уюта нежило, как это бывало только в молодости. Услышал, как жена копошится, готовя ему завтрак, учуял запах поджаристых блинков. Раньше его встает, а ложится всегда позднее, и целый день так, всю жизнь. Крутится, крутится. А он… Когда же он ей помогал? И не вспомнит. Он, видите ли, устал, ему, видите ли, жизнь немила, так потому, жена, давай надрывайся за двоих.