Он посмотрел на ходики. Еще осталось пятнадцать минут до подъема. Эти минуты обычно он лежал и курил. Сегодня же и курить не хотелось, чего хорошего курить натощак — одна горечь во рту. Да и маленьким во вред табачный дым. Надо уже сейчас отвыкать. Он встал, потянулся по-молодому и, поймав удивленный взгляд жены, улыбнулся:
— Ну, мать, командуй, что делать — дров наколоть, за водой сходить?
И жена суетливо, скрывая волнение, прикрикнула:
— Дров наколоть, дро-ов! За водой я сама. Где это видано, — мужику за водой ходить? Обсмеют.
— Пускай обсмеивают, у каждого своя жизнь. Не подлаживаться же.
Говорил громко, не боялся, что разбудит Наташу. Его бодрый, веселый голос должен был дать понять дочери, что все хорошо, что ее родители не придерживаются никаких старых обычаев. И никаких таких сплетен и разговоров не боятся. Филипп Трофимович что-то загудел, изображая пение, и вышел во двор.
Весной пахнет. Солнцем! Никто никогда не верил, а он еще мальчишкой знал — солнце пахнет. По-разному. На закате — каленым металлом, по утренней заре — малиновым листом, а днем — теплом птицы, только что вынутой из гнезда. Он потянул носом. Сейчас, весной, солнце пахло мочеными яблоками. До чего же хорошо! А скоро пробьется молодая травка! Босыми ножонками, в одной рубашонке да по травке… Ух ты… Он даже засмеялся. Ногам стало щекотно, будто сам пробежался босиком по утреннему холодку.
С работы он возвращался скорым, молодым шагом. Хотелось, пока светло, починить забор, который уже покосился. Хотелось договориться и с плотником — может, возьмется рамы переделать. Жена давно просит — кругом щели, да и почернели совсем, сквозь облупившуюся покраску видно, до чего старые.
Пройдя мост, шел по подтаявшей тропинке вдоль реки. За эти дни снег на реке уже потемнел, кое-где наметились полыньи. Филипп Трофимович взглянул на то место. Там отчетливо была видна полынья. Тогда все было в снегу и никакой полыньи не видно. Это ж надо, чтоб ему такое примерещилось. Впрочем, доведись это теперь, когда у него и силы есть, и бодрость духа необыкновенная, он бы дознался, что там делалось, чтоб не лезло ничего такого в голову…
Вечером, когда легли спать, довольный прожитым днем, тем, что легко сумел сам, без помощи, справиться с забором, что удачно договорился с плотником насчет рам, без подсказки жены, сам увидел новое дело — почистить хлев и вынести навоз на огород, Филипп Трофимович спросил жену:
— Разговаривали?
Жена сразу поняла:
— Нет, не говорили, да я уже не сомневаюсь. И она сама-то, видать, догадалась. Капусту свою ест и задумывается. Задумаешься… Видать, на подлеца нарвалась.
— Поговори с ней, эка невидаль… Не хочет жениться — не надо. Дите будет — вот главное. А что без отца — так дед есть. — И, сказав про себя впервые «дед», он почувствовал, что готов сейчас, если кто попросит, все отдать, так велика была его благодарность жизни.
— Люди-то что скажут? — простонала жена.
— Что хотят — пусть и говорят. Да теперь и времена не те, люди-то поумнели. — Помолчал и вдруг озорно щипнул жену за бок: — А зато ты теперь бабкой будешь.
Та не то хихикнула, не то всхлипнула.
— Поговори с ней, — уже засыпая, еще раз попросил он. — Успокой ее.
Прошло, наверное, дней пять. Наташа ходила сама не своя. Сердце болело глядеть на нее. «Бросил, — понял Филипп Трофимович, — узнал все и бросил». Он маялся, не зная, что предпринять. То ли ради дочери поступиться характером и пойти уговаривать… а кого? Черт его знает, кто он, может, каждый день встречаются с ним. Встречаются, здороваются как с путным, ни о чем не догадываясь, а он еще, может, и смеется над ними, старыми дураками. Вызнать бы у Натальи, кто он, да пойти… просить подлеца, чтоб расписался, а там пусть расходятся, если ужиться не смогут. Теперь это просто. Расписку выдадим, что алиментов не востребуем, сами ему еще можем приплатить. Вот подлец так подлец, а? Сделал свое дело и в кусты.
То, решал он, надо дочь уговорить, чтоб плюнула, берегла свою гордость. Ее нервы-то на ребенке отзовутся. Жена не раз заводила какие-то разговоры с дочерью, но так как прямо не смела ничего говорить, то дочь вроде как бы намеков этих и не понимала.
— Не знаю я, как с ней еще разговаривать, — сердилась жена. — Не девчонка, взяла бы да за косы выдрала. Учительница. Только как эта учительница пузом будет трясти перед ребятишками? Стыд какой…
Иногда Филипп Трофимович пытался представить, что будет, когда все тайное выйдет наружу. Представлял ухмылки соседей, тщательно скрываемое любопытство в невинных вопросах: «Когда же это Наташенька замуж вышла? Зятя-то куда прячете? Или подзаработать на крестины уехал?» В такие минуты он злился, нервничал, но все равно радость побеждала. «Переживем, — думал, он. — Всем рты позатыкаю. Как увидят, что не позор, а гордость для меня великая ребенок, — живо умолкнут. Коляску куплю самую лучшую. Надо будет в поселке договориться с продавщицей, чтоб, как на склад поедет, присмотрела бы. Повезу его по деревне, костюм синий достану — весь, наверное, нафталином пропах, проветрить надо, — привезу в сельсовет, скажу: усыновляю. Нет. Пусть лучше внуком будет. Третье поколение. А почему третье? Я ему про деда своего могу рассказать. Парнишке же интересно будет свой корень узнать. Может, каким ученым человеком станет. Чего ж такого: мать учительница, отец… а пусть его разорвет… только уж, конечно, не дурак. Наташа с дураком не связалась бы. Нет, это надо же — детей бросать! Никакой зверь так не сделает. Да и Наташа девка плохая ли? Вот в том-то и дело, что не девка. Попользовался, и чего ему теперь, какой интерес. Ох, дуры бабы. Ох, дуры. Учительница, а все равно дура».