В комнату Вера Николаевна вернулась почти спокойная, взглянула на мужа: пусть видит по ней, что все не так скверно, как она боялась, хотя обожать, конечно, она никого не собирается.
Ольга по-прежнему сидела с Мурзой на коленях. Рот у нее был приоткрыт, так заслушалась она Егора Сидоровича, на которого сегодня что-то нашло.
И эта его разговорчивость опять испортила настроение Вере Николаевне. Давно она его таким не видела. Раскраснелся, как мальчик.
Виктор тоже слушает его приоткрыв рот, точь-в-точь как Ольга. Совсем одинаково это у них обоих получается. Раньше такой за ним привычки не водилось. Сидит, слушает отца, а в это время навивает себе на пальцы блестящие в свете лампы кольца Ольгиных волос.
Ваня привалился к матери и сонно гладит кота.
Вера Николаевна почувствовала что-то странное: вроде как они сами по себе, а она сама по себе. Это было больно и горько… Она с трудом подавила в себе раздражение, стала разливать чай.
Ольга тут же переложила кота на подушку и встала помочь ей. Пододвигала чашки под струю чайника, сходила на кухню, нашла и принесла нож для пирога.
Егор Сидорович и Вера Николаевна молча убирали со стола. Не дали Ольге с Виктором: Ване пора спать, а идти на квартиру не близко.
— Что бы оставить ночевать, — сказал Егор Сидорович.
— Я же предлагала мальчику, не слышал?
— Ясно, что он один, без матери, без Виктора, не останется.
— А куда бы мы их положили? На пол?
— Хоть бы и на пол, никто бы не обиделся.
— Сколько раз говорила — надо второй диван купить, — сказала она, как будто от Егора Сидоровича зависело, купить или не купить диван.
Несколько минут прошло в молчании, но, так как Егор Сидорович не начинал разговора, Вера Николаевна сказала сама:
— Мальчик неплохой.
Егор Сидорович слишком уж горячо поддержал:
— Мальчишка — золото. Весь вечер за ним смотрел. Свой-то еще неизвестно какой будет. А этот — хорош, слов нет.
— В общем, готовенький лучше? — съехидничала Вера Николаевна.
— Иногда и лучше: по крайней мере видишь, что берешь.
Для трудных раздумий у Веры Николаевны была особая привычка: она плотно закрывала двери, обматывала тряпкой звонок, садилась в кресло и ставила ноги в таз с горячей водой. Она считала, что кровь спускается к ногам и голова становится холодной и ясной, и тогда можно здраво смотреть на вещи, не прибегая ни к чьим советам.
Дня через два после гостей — она работала во вторую смену — Вера Николаевна села в кресло, поставив ноги в таз с водой, и стала думать.
Вчера из окна коридора поликлиники она случайно увидела Виктора с Ольгой. Видно, шли из магазина. Он тащил в одной руке сетку с картошкой, в другой — бутылку с молоком. Идет и вроде еще гордится, что картошку эту проклятую для нее тащит. Не подозревает, что для матери это ножом по сердцу…
А в тот раз, когда они у них в гостях были?.. Всю жизнь свою она отдала Егору, за всю жизнь ни о ком другом не подумала, а он ни разу так на нее не взглянул, как на Ольгу, ни разу так не смеялся, как при ней. Он не бабник, она знает, спокойна, тут что-то другое. Но что?
Даже окаянный Мурза, которого она семь лет поит-кормит, и тот вдруг стал ластиться к чужому человеку. Что он в ней такого почувствовал, в этой Ольге? Что понял в ней своим темным кошачьим нутром? Что ощутил? A-а, вот в этом все и дело — ощутил! Пожалуй, словами не скажешь, что в ней такого. Это просто ощущается. Это дар такой.
Тут хоть расшибись, разбейся, а ничего не добьешься. А Ольге стоит рукой махнуть — все готовы плясать перед ней, даже кот.
Рукой взмахнет… вон как вчера в прихожей. Провела рукой по лбу Виктора, едва коснулась, а у него сразу лицо как у блаженного. Стоял нахмуренный, боялся, что ли, что мать что-то не так скажет на прощание, и сразу засиял.
Минутку, минутку… значит, так было: Ольга, не прерывая разговора, даже не глядя на Виктора, поняла, что́ с ним, и он обрадовался, что она поняла. Ему неважно, что она не видит, как обтрепался у него воротничок на рубашке, надо перелицовывать. Это только мать заметила.
Но зато опять, когда он пошел к дверям, она — Ольга — взглянула на него, и он тут же вернулся, поцеловал мать.