Алешка посмотрел на чемодан.
— Тебе на станцию?
— На станцию. Только что делать-то? Куда все машины подевались?
— Сегодня воскресенье, — напомнил он.
— Ой, — всплеснула руками Дуся и побледнела.
— Тебе очень надо? — тоже чего-то пугаясь, спросил он.
— Если я не уеду, я… я не знаю, что я с собой сделаю.
Он задрожал:
— Ты погоди, погоди. Ты, слышь, постой, никуда не уходи, а я мигом.
И побежал к конюшне.
Трофимыч запрягал тарантас для бригадира, ехавшего к дочери на крестины.
Алешка, прячась за угол конюшни, дождался, когда Трофимыч кончит запрягать, выскочил из-за угла, неуклюже прыгнул в тарантас и, подхватив вожжи, хлестнул жеребца.
— Ну ты, дурак, — гаркнул Трофимыч, — побалуй мне тут!
Но Алешка вымахнул на дорогу и, накручивая над головой вожжами, погнал коня. Трофимыч побежал за ним, но протез подвернулся, свалил его в грязь. Он махал кулаком вслед Алексею, что-то кричал неразборчиво и грозно.
Дуся стояла все там же, у правления. Заметив Алешку, вспыхнула, побежала навстречу и, ни о чем не спрашивая, влезла в повозку.
Лошадь ходко бежала по дороге. Дуся то и дело поднимала рукав Алешкиного пиджака, смотрела на часы.
— Может, и успеем, а? Как ты думаешь, Алешенька? От ее ласковых слов он осмелел:
— Уехать хочешь, Дуся? С московским?
— С ним, Алешенька, с ним. Гони лошадь-то.
Алешка взмахнул кнутом:
— Но! Пошла!
Он хлестнул лошадь, а та, непривычная к его рукам, вдруг взбрыкнула и так неудачно вертанула тарантас, что он завалился набок.
Дуся скатилась в придорожную канаву и, еще даже не успев ничего сообразить, почувствовала, что платье ее тяжело намокает. Она встала. Отряхнулась. Все. Теперь-то точно — все.
Алешка стоял и смотрел на нее, бледный, с распахнутыми в испуге глазами. Посреди дороги валялся раскрытый чемодан и возле него груда тряпок. Дуся подошла, стала молча запихивать в чемодан тряпье.
— Ушиблась, Дусь, а? — не подходя к ней, выспрашивал Алешка. — Ты скажи. Если что, я тебя в больницу свезу.
— Подыми тарантас, — хмуро сказала ему Дуся. — Назад поедем.
Обратно ехали молча, не погоняя лошадь.
Как только завиднелось село, Алешка заерзал на своем месте, негромко забубнил что-то под нос. Потом повернулся к Дусе:
— А Трофимычу я, слышь-ка, сапоги отдам. Он и ничего. И не тронет. Сапоги небось новые, хромовые. А, Дусь?
— На кой ему, безногому, твои сапоги, — угрюмо сказала Дуся.
— Так что ж, что безногий. Наденет на свою деревяшку и пойдет форсить на Октябрьские. А?
Дуся не ответила.
Переехали мост, въехали на площадь возле столовой.
Первой, кого встретили, была Настасья.
— Доброе утречко! — громко приветствовала она. — Захомутал-таки девку, Алеха? Домой едете? И приданое, гляжу, не забыли.
— Глядела бы лучше, сколько в столовой тараканов. Зайдешь — с души воротит, — зло ответила Дуся и приказала Алешке: — Постой, куда везешь-то, мне здесь надо.
Она спрыгнула с тарантаса, сняла чемодан.
— Так ты, Дуся, ничего? Цела? — спросил Алешка.
— Я-то цела, да… связалась, дура, с тобой, платье только испортила.
Она пошла по улице не торопясь, спокойно, чтоб все видели: вот идет она и никаких пересудов не боится.
Лошадь зашагала к конюшне. Алешка съежился в тарантасе, сидел ни жив ни мертв. И чем ближе было к конюшне, тем все меньше и меньше становился он.
Свекровь
ксана случайно купила в ателье очень удачно сшитое из голубого жаккарда платье и, когда договорились с Зыбиными, что Новый год в этот раз будут встречать у них, твердо решила сделать так, чтоб Николай увидел, что его жена, когда приоденется, приведет себя в порядок, ничуть не хуже каких-то там фифочек. Просто у нее нет возможности показать себя: сын, работа, домашние дела.
Оля Григорьева, подружка по работе, устроила ее на запись в парикмахерскую к мастеру Трошиной, которая одна делает модную стрижку «сессун». Даже маникюр она решила сделать по всем правилам — не сама, а у хорошей маникюрши, красивым ярким лаком.
Николаю она ничего не говорила ни про платье, ни про стрижку — все должно быть для него сюрпризом. Она даже думала, когда подстрижется, спрятать волосы под платочек, чтоб он ничего не заметил до самого Нового года.
Пересмотрела все свои украшения и расстроилась, что ничего приличного к хорошему платью у нее нет: сплошная пластмасса да стекло.
Конечно, она не может позволить себе такие серьги, такие кольца, как у свекрови. Были бы такие у родной матери — уж наверняка бы отдала их дочери. Но то мать… У свекрови муж был большой начальник, жила всегда хорошо. Да и сейчас ей одной вполне достаточно, больше чем достаточно того, что она зарабатывает: сын взрослый, делай что хочешь, покупай что вздумается. Потому и выглядит так, что никто не верит, что Кузя ее внук.