Однажды Евгения Петровна принесла коробку мармелада, сказала, что Коля очень любил его в детстве. Оксана тогда ответила, что его детство давно кончилось, у него самого есть ребенок. Евгения Петровна промолчала, но Оксана и сейчас помнит ее потемневшее лицо. Каково ей было слышать эту отповедь: мол, что твоему сыну надо — на это мне наплевать, а что надо Моему Мужу — про то мне лучше знать. А как ее коробило, когда Евгения Петровна называла Николая Корюшкой. Именно поэтому она ни разу не назвала его иначе как Николаем, подчеркивая, что он мужчина. А мужчины, оказывается, так любят свои старые прозвища! Недавно в троллейбусе один солидный, лысый уже мужчина вдруг на весь автобус завопил: «Лапоть, здорово!» И здоровенный «Лапоть» так и взвился: «Микешка! Откуда свалился?» И весь троллейбус улыбался. Только жена «Микешки» хмурилась: женам не нравятся детские прозвища мужей. Если надо — свои дают, вроде «папочки». И Кузя, когда вырастет, тоже для его жены никак не будет Кузей, а Кузьмой. И то, что она, Оксана, будет называть его по-старому, будет казаться ей неприятным, злить. Значит, и в этом ей придется перестраиваться?
Вспомнилось, как Евгения Петровна украдкой совала Николаю в карман деньги — трешки, пятерки. Оксана старалась не замечать этого, а Николай приносил вино, пирожные… И она не спрашивала, на какие деньги купил, хотя прекрасно знала, что всю получку он отдает ей. Какое ее дело, что его мамочка балует своего «Корюшку», она ведь не просит об этом. Хотя, конечно, пирожные уписывала за обе щеки. И от вина не отказывалась, иногда еще и ворчала, что лучше бы он принес яблок или апельсинов.
Оксана не замечала, что стонет в темноте от стыда.
«Боже, какой я сегодня воротничок из вологодских кружев видела! Мечта! Правда, дорогой», — сказала однажды Евгения Петровна. Оксану тогда передернуло: она, молодая, не мечтает о таких вещах, а старуха… В конце концов, взяла бы и купила, а не намекала, что тратится на них. Почему тогда казалось, что намекает? Просто сказала, и, действительно, могла себе купить воротничок, но тогда не купила бы Кузе ботиночек или костюма. Не принесла бы в подарок люстру. Ведь даже то, что она ходила в парикмахерскую, Оксана ставила ей в упрек. Значит, все, что бы Оксана ни стала делать, будет осуждаться, истолковываться вкривь и вкось. И Кузя не посмеет заступиться за мать, а заступится — значит, ссора из-за нее, неприятности. Она будет причиной неприятностей сына в его семье!
Оксана встала с постели, прошла в кухню, включила свет и села к столу.
После смерти свекрови оказалось, что у нее на книжке приличные сбережения. Для чего откладывала? Чтоб под старость не брать ничего у сына, не быть его семье в тягость? Или для них же, на случай болезни, на «черный день»?
Заспанный вышел в кухню Николай:
— Тебе что, плохо?
В его глазах было столько тревоги, что Оксана обхватила его руками за шею, уткнулась головой в родное тепло и горько, взахлеб заплакала:
— Ничего, Коленька, просто… до чего же тяжело иметь сына.
Жена
оследние годы, взглядывая на жену, Петр Сергеевич часто удивлялся: как же рано она постарела! Ей он ничего не говорил. Зачем обижать? Но самого тихонечко томила боль и за нее и за себя. До чего же быстро промелькнула бабья пора. Что же, выходит, и ему подавать на старость заявку? Ему, в самом цвете сил?!
Иногда, в теплый летний вечер, чтобы сделать ей приятное, он приглашал ее погулять по бульвару.
Она радостно суетилась, надевала свое выходное платье черного кашемира — годов двадцать ему, не меньше, а все сносу нет, — нацепляла на уши позолоченные серьги и долго хлопотала вокруг него: то галстук перевяжет, то плечи почистит, то покажется ей, что манжеты недостаточно туго накрахмалены, рубаху заставит переменить.
По аллеям они шли медленно, оба в черном, и прохожие смотрели и оборачивались на необычную пару.