Она нашла случай, когда он пришел к председателю, а председатель как раз только вышел из кабинета.
— Он сейчас придет, посидите, — как можно любезнее сказала она ему. — Никита Михайлович, я давно хочу вас спросить, вы не работали на фабрике Рябушинского в Вышнем Волочке?
Он посмотрел на нее со вниманием.
— Был такой факт в моей биографии. А вам откуда это известно?
— Потому что я сама там работала в пятнадцатом году. И позже, конечно. Мы туда, как теперь говорят, эвакуировались, ну и застряли там.
— Да что вы говорите? — оживился Никита Михайлович и стал извиняться: — Что-то не могу вас вспомнить.
— Где же вам меня помнить, мне тогда всего пятнадцать было — девчонка, — и лукаво добавила: — Тем более у нас в красильном была некая Леля Захарина.
— И это знаете? — Он улыбнулся, и было в этой улыбке что-то юное. — Да, Леля… Хорошая была девушка, где-то она сейчас?
— А я знаю — где. Правда, довольно давно, еще лет за пять перед войной, я встретила ее сестру. Она говорила, что Леля на Дальнем Востоке, что у нее не то трое, не то даже четверо детей. Потолстела. Помните, какой она была? Как камышинка.
— Помню. И сестру ее помню, шустрая такая девчушка, за нами везде следом ходила — мать велела. А как вы здесь оказались?
Ирена рассказала.
Теперь они уже встречались с Никитой Михайловичем как старые добрые знакомые.
Как-то он у нее спросил совета, что подарить на день рождения его родственнице: дата круглая — семьдесят лет. Спросил не у сотрудниц своего отдела, а у нее.
Потом она сама попросила его посмотреть в областном городе, куда он зачем-то ехал, томик Брюсова. Для Жени.
Вернувшись, он позвонил и шутливо отрапортовал:
— По вашему приказанию гражданин Брюсов задержан. Разрешите доставить?
— Разрешаю, — радуясь его дурашливому тону, весело отвечала она.
Это было где-то в начале одиннадцатого.
Потом он стал звонить все чаще, чаще, приблизительно в одно и то же время, пока оно не установилось окончательно — без четверти одиннадцать.
Обычно Ирена ждала его звонка. Даже легонько волновалась.
— Так я зайду через десять минут?
— Да-да, жду.
Она вытащила из стола большой осколок зеркала — где теперь целое купишь? Подошла к окну. Что ж, несмотря на утренние неприятности, она выглядела совсем неплохо. Вообще, с той поры, как она стала опять тщательно следить за собой, то есть как раз с той поры, как познакомилась с Никитой Михайловичем, вернулось что-то от прежней Ирен-коршун, как звали ее подруги в молодости. Подруги же и переделали ее имя с Ирины на Ирен. Тогда, в двадцатых годах, модно было менять имена, давать друг другу романтические прозвища. Она получила свое потому, что у нее, как говорила Виолетта, бывшая Валентина, много было «жертв». «Как посмотришь на кого-нибудь своими зелеными глазищами, так хлоп — и готово». Кроме того у нее, конечно, что-то было, впрочем и сейчас есть, от этой гордой птицы: тонкий нос, брови, сходящиеся на переносице (надо их начать опять выщипывать), глаза… Прозвище, надо сказать, довольно меткое, как вообще все прозвища, насколько успела заметить Ирена за свою жизнь. Не меткое — не привьется.
Ирен-коршун. Как давно это было! А давно ли? Вроде как год-два назад.
Ирена стала опять делать маски из творога, как ее научила в Москве косметичка, прошедшая курс, если не врала, в парижском институте красоты. Лицо стало таким же белым, с тем матовым оттенком, что был у нее прежде. Губы она слегка подкрашивала еще довоенной заграничной помадой, несколько тюбиков которой купила у той же косметички. Та их доставала одними ей ведомыми путями. При экономном использовании получалась двойная выгода: и помады надолго хватит, и оттого, что мажет чуть-чуть, вид естественный, незаметно, что накрашена.
Потом она расчесалась перед канцелярским шкафом со стеклянными дверцами, хорошо отражавшими ее в полный рост. Волосы, на счастье, у нее с годами совсем не менялись — такие же пышные и легкие, как и в девичестве.