— И вот что я хочу тебя попросить: до загса ты ко мне теперь не ходи, — сказала она Никите Михайловичу.
— Почему? — искренне удивился он.
— Ну… пусть все будет честь по чести. Сначала свадьба, а потом все остальное.
— Так теперь уже… какая разница?
— Я не ожидала, что ты такой нечуткий, — сказала обиженно Ирена.
Он поцеловал ее.
— Делай как хочешь. Я уж как-нибудь подожду.
Именно это, чтобы «подождал», и было нужно Ирене.
А то, глядишь, привыкнет к ней за это время, еще станет раздумывать, стоит ли жениться. Нет, конечно, Никита не раздумает, а все же береженого бог бережет.
Ирене действительно удалось съездить в областной город. Она свезла туда материнские платья, туфли, которые нечаянно нашла в корзине на чердаке. Туфли были давно вышедшие из моды, еще двадцатых годов, но кто теперь обращал на это внимание. Никита Михайлович отдал ей всю получку и обещал достать спирт.
Спирт был бы очень кстати: его можно развести водой с фруктовым сиропом, который Ирена выменяла на картошку. Мешок же картошки она купила на его получку. С ума сойти от этих куплей-обменов.
Он звонил по-прежнему, без четверти одиннадцать, а теперь еще дополнительно и в конце рабочего дня.
— Может быть, прийти помочь? — навязывался Никита Михайлович.
Но Ирена была непреклонна:
— Сама справлюсь. На десять человек не бог весть как трудно сготовить.
— Но я-то ведь вроде не посторонний, вроде бы заинтересованная сторона.
— Не бойся, ты свое получишь… Как поженимся, первым делом полезешь крышу чинить.
— Ну, не дури. Если хочешь, я могу ночью прийти, чтобы никто не видел.
— Фи, как не стыдно, не на ту напали, — дурачилась Ирена.
Ирена лежала, обдумывая, как одеться на свадьбу. Смешно, конечно, надевать ей белое. И слишком нарядное тоже неловко, вот, скажут, до чего обрадовалась-то, забыла даже, что война, что сын на фронте. Что же придумать? Надо что-то нарядное, но не чересчур. А на голову накинуть кружевной платок: и не фата, а чем-то отличит ее от других женщин. Кстати, кого звать?
И тут она услышала легкое корябанье по стеклу. Минуту она прислушивалась, не почудилось ли. А сама уже улыбалась, придерживая рукой сердце. Неужели он? Не может быть. Как мальчишка. Да нет, глупости. Окно спальни выходило в сад, даже ставнями она его не закрывала, потому что кто же зимой полезет в сад — тонуть в снегу. Нет, конечно, это не он, это просто какая-нибудь ветка.
Но корябанье повторилось — даже как будто стук пальцев по стеклу. Ирена встала, подошла к окну, отодвинула занавески. Да, это был он. Стоял, улыбался, по пояс в снегу. Что ты будешь делать, ведь, оказывается, не шутил, что придет потихоньку. Герой-любовник, мальчик-гимназист. Ну смех, потом когда-нибудь стариками вспомнят, обхохочутся. Ирена погрозила ему пальцем. Впустить, что ли? Снегу, наверное, в валенки набрал. Она взяла халат и вдруг остановилась: шутки шутками, а ведь от того, как поступит она сейчас, могут зависеть их дальнейшие отношения. Он подумает, что она довольно сговорчивая особа. Мол, нет да нет, да не пущу, а стоило ему проявить настойчивость — и пожалуйста. Если и обойдется сейчас, так чтоб в будущем не попрекал, наоборот, останется в памяти, что она, несмотря ни на что, до самого конца была твердой. Ну, случился один раз грех, с кем не бывает, но все-таки она не какая-нибудь…
Решив так, Ирена снова подошла к окну и стала сигналить: уходи, мол. Он протягивал к ней руки, уверенный, что она, конечно, оценит его героизм — как же, перелез через забор. Ничего, голубчик, как перелез сюда, так перелезешь и обратно. Тяжело — понимаю, с больной ногой, но никто же тебя не заставлял. А может быть, впустить его через внутренний, дворовый ход и тут же выгнать на улицу? А то пока он тут стоит, еще простудится. Нет, ничего — почихает пару дней, зато ценить ее будет больше. То, что дорого дается, дорого и ценится. И пусть знает, что ее надо слушаться.
Она опять посигналила ему — «уходи» — и отошла в глубь комнаты, чтобы он ее не видел. Но занавеску не задернула — чтоб наблюдать за ним. Стояла, смотрела, что будет.
Он опять постучал по окну, потом придвинулся вплотную к дому, прижался лицом к стеклу, загородившись руками. Тогда она легла и лежа смотрела на него. Наверное, он ее видел, потому что строил уморительные гримасы, трясся, делая вид, что замерз.
Она опять встала, зажгла фитилек, плавающий в блюдце с льняным маслом. (Керосиновая лампа береглась, потому что керосина выдавали мизерную норму.) Он следил за ней с надеждой, а она отыскала карандаш, оторвала от газеты узкую белую полоску, потому что и бумаги тоже не было, а носить с работы она считала унизительным — ее выдавали по счету, и на этой полоске крупно написала: «Так держишь уговор?» — и осветила фитильком, чтобы он мог прочитать.