Завтра она придет и всем своим видом, своим поведением даст понять, что все ему только померещилось… Что такие, как она, — не для него. Она поставит его на место.
Ирена вскинула голову, вошла в приемную, взяла свою сумку и, даже не прислушиваясь, тут ли председатель, постукивая каблуками громче обычного, вышла и отправилась домой.
Она шла, медленно остывая, представляя, как он сейчас, все еще ошарашенный случившимся, сидит за столом и пытается переварить то, что произошло. Может быть, его надо было ударить? Тогда бы он скорее пришел в чувство, а то, пожалуй, еще думает, что недостаточно напористо действовал, упустил момент… Вот скотина! Ему только и лапать свою коровищу жену, та, с ее мясами, ничего, должно быть, не чувствует. Ну и осел! Дурак! Хам.
Все! Теперь, когда в городе нет настоящих мужчин, выбирать из тех, кто есть, — значит не уважать себя.
Кончится война — другое дело. Придут истинные мужчины. Хотя… откуда придут? Сколько их там гибнет. У Синельщиковой — в доме напротив — погибло уже пятеро. Сначала три сына, один за другим, еще в начале войны, а неделю назад пришла похоронка сразу на двоих — на дочь и на мужа. Синельщикова до войны была шумной, веселой, все у нее нараспашку, всем все известно, что у нее в доме творится. После первых похоронок стала молчаливой, враждебной ко всем, на людей смотреть не могла. После этой же похоронки два дня почему-то песню про разбойника Кудеяра пела: «Жили двенадцать разбойников, жил атаман Кудеяр, много разбойники пролили крови честных христиан». Окна распахнула, громко пела, истово — на всю улицу. Потом ее увезли.
Господи, сделай так, чтоб Женя уцелел. Докажи, господи, что ты есть: сделай так. Если Женя вернется, все-все будет хорошо, все будет трын-трава, и никто тогда ей не будет нужен, кроме сына. Он выучится, станет инженером. Разве это мало — мать инженера. Женится наверняка тоже на студентке — тоже будущем инженере. А может быть, захочет остаться военным. Сейчас он уже капитан, пройдет немного — полковником станет. Она, Ирена — мать полковника. Этак небрежно: «Дети? Да, сын у меня. Полковник. Сейчас в… сейчас он… они сейчас с женой на море. Вот собираюсь к ним».
Была бы в Шабанино церковь, пошла бы в церковь. Заказала бы молебен во здравие. Пусть бы все ее осуждали, может быть, даже уволили с работы. Пусть. Зато это была бы жертва с ее стороны. Но церкви нет. Дома молиться? Не то. Да и не помнит она ни одной молитвы. В детстве бывала с матерью в церкви, еще до той войны первой, германской. Из того времени только и запомнилось, как целовала пахнущую известкой и пылью стену в синих и желтых пятнах. Потом, уже позже, она рассмотрела, что целовала ногу Христа, переходящего реку Иордань.
«Господи, да святится имя твое, да приидет царствие твое».
Вот все, что она помнит. Да разве в молитве дело? В словах? В конце концов, можно узнать, спросить старух. Нет, нужно что-то весомое, чтобы нелегко было. Вклад дорогой, например, или наказание себе придумать — епитимья, кажется… Мелькнула мысль, что, если бы явился Никита Михайлович, она сама бы отказалась от него. Но Ирена тут же отогнала эту мысль. Лучше другое. Лучше вклад. Только кому, куда, какой? Раньше дарили церкви камни драгоценные, золото. Когда-то читала книгу об индейцах — там тоже золотые слитки, статуэтки из золота кидали в озеро — жертва богам. Разные веры, а плата везде одна: отдавать самое ценное.
Золотых слитков у нее нет. Но есть… Да-да! Она тоже может каждый день понемногу, по грамму, по полграмма платить за жизнь сына чистым золотом. Это будет как раз то, что надо!
От матери ей остался золотой браслет. Массивный, перекрученный, как жгут для снопа, он облегал запястье символом богатства. Наверное, то была прихоть какой-нибудь купчихи — уложить, неизвестно зачем, столько золота в украшение, в пустяк. Хотя, возможно, это было мудро: вещь принадлежала женщине, и в случае чего у нее был собственный золотой запас.
Матери он достался от отчима — это была собственность его первой жены. Откуда он был у той, Ирена не знала. Знала только, что его надо хранить, потому что деньги теряют цену, продукты портятся, а золото — чуть ли не триста граммов червонного, чистого золота — в самое трудное время выручит.