Браслет лежал в материнском тайнике — в подполе, в железной шкатулочке. Он лежал там в стене фундамента, откуда вынимался один кирпич и куда помещалась только одна шкатулочка, больше ничего. И в шкатулочке тоже не было больше ничего. Мало ли — воры или обыск какой, поди предугадай, что может случиться — каждый бы удивился и не поверил, что в дому у известной портнихи нет никаких ценностей. Не поверили бы, перерыли бы весь дом. Поэтому мать прятала в разных местах дома колечки, серьги, золотые диски для зубов и только один браслет хранила здесь, в тайнике. Никто его не носил. Это был клад, запас. Даже если бы случился пожар, клад бы не пострадал. Его всегда можно было откопать: против тайника во дворе росла старая яблоня. В любом случае — пришлось бы спилить дерево по старости, померзло бы оно от лютых морозов — пенек следовало оставить как примету. Яблоню эту мать с отчимом берегли — зимой укутывали соломой, весной подкармливали. Бывало, задавит проезжая машина собаку какую, либо кошку, отчим не брезговал — тащил дохлятину в сад, закапывал под яблоней. Свинью ли резали, курицу — все отбросы туда же. Зато и яблоки были, что на вкус, что на вид!
Ирена слазала в подпол и достала из тайника браслет. Солнце заглядывало в окно, играло на сгибах браслета. Изнемогая и плавясь, лежало оно на руке Ирены. Она поворачивала руку, и казалось, что солнечные блики, пойманные браслетом, возвращаются снова на солнце и оттуда обратно, как шаловливые дети бегают от матери и снова возвращаются к ней.
Ирена любовалась браслетом, забыв обо всем на свете. Почему она раньше его никогда не носила? Впрочем, он хранился у матери. Мать его при своей жизни не отдавала дочери. Может быть, боялась, что Ирена «убьет» всех своих знакомых этим браслетом? Или наоборот, что ее убьют за него, уже в прямом смысле.
Она представила себя в черном платье, гладко зачесанной, без всяких украшений, только с браслетом. Да! Это вещь! Но в то же время, такой шикарный, такой массивный, он, пожалуй, в молодости и не подошел бы ей. Теперь бы самая пора его носить или попозже, когда станет совсем пожилой: в нем нет изящества, но есть солидность и богатство. Как раз то, что и нужно в пожилом возрасте.
Ирена подошла к шкафу, накинула на плечи черную кружевную шаль елецких кружев. Нет, не то: смотрится по-старушечьи.
Достала, не поленилась, коричневое театральное платье. Из темной матовой ткани, оно тяжелыми складками драпировалось понизу. Рукава длинные, узкие. А если надеть браслет прямо на рукав?
Она включила электричество, чтобы создать иллюзию вечернего освещения. Совсем другое дело, она не ошиблась: на коричневом фоне струящее свой свет золото смотрелось великолепно. Как жаль, что теперь нельзя его носить. Но скоро, уже скоро придет его время. Хватит таиться этому сокровищу.
Она завернула браслет в плюшевый лоскут, уложила в шкатулку и снесла ее на прежнее место в подпол. «Поиграла — и за щеку», — как говорил, бывало, Виктор.
И только перед сном, за чаем, когда золотистый цвет в стакане напомнил о браслете, она спохватилась, зачем доставала его. И надо же было такое придумать: каждый день отщипывать от браслета по кусочку. Совсем из ума выжила.
Восьмого мая в учреждениях и домах весь день, вечер и ночь не выключались репродукторы: ждали объявления конца войны, ждали волнуясь, со счастливой боязнью, хотя и знали, что уже конец, конец великому горю, знали, но еще не верили.
Ночью Ирена, спавшая вполглаза, вполуха услышала по радио знакомую мелодию, предшествующую важным сообщениям.
Сердце колотилось. Она не могла лежать, встала, зачем-то оделась, пересела на стул, поближе к репродуктору, машинально потянулась к выключателю настольной лампы и — о, чудо! — лампа загорелась: сегодня электричество не выключали всю ночь.
Зазвучал на весь дом голос диктора: «Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!»
Ирена не замечала, что у нее льются слезы. Она думала о Жене, который тоже сейчас слушает где-то радио. Сколько планов, господи! Еще бы: не надо ничего бояться, не надо ждать каждый день смерти. Сынок, сынок, какой-то ты теперь? Скорее бы увидеть тебя, обнять тебя. Теперь ты будешь единственный мужчина в доме. Опора семьи. Глава семьи.
Думала она и о Викторе, искренне пожелав, чтобы он был жив в этот день. Кто знает, почему у них так странно получилось? Может быть, он и жалеет о своем поступке, раскаивается. Все-таки двадцать лет прожито. И неплохо прожито. Слушает сейчас радио и думает, простила бы она его, жизнь-то опять возвращается к старому, довоенному. Конечно, она простила бы: война все, проклятая, перемешала в кучу.