— Бывает, — сказала Васса. — Чего только не бывает. На Басманной старуха одна живет. Верите или нет — замуж вышла. Самой уж шестьдесят, не меньше, а ему, поди, и пятидесяти нет, только что с фронта. Вроде бы старая любовь у них. Вроде он когда-то у ее мужа батраком был. Дождался своего счастья. Смех один.
Она положила на край стола газету, письмо.
— Пойду я.
— А может, выпьете чаю? Сейчас вскипит, — предложила Ирена.
— В другой раз, как вернетесь. Может, новости какие будут.
Ирена поняла, что Васса все-таки на что-то надеется. Бедняга.
Васса ушла, а Ирена взяла со стола письмо и, надорвав конверт — последнее время письма стали ходить в конвертах, узких, твердых, видно, что трофейных, — удивилась, что письмо такое короткое. «Неужели едет?» — екнуло сердце.
«Дорогая мама! Сегодня узнал, что раньше осени нечего и ждать демобилизации, так что прибытие мое задерживается. Я про…» Письмо на этом обрывалось. Но был второй листок. И другая рука, не Женина, писала: «Дорогая мамаша капитана Князева. Пишет вам рядовой солдат Ряпушкин Анатолий Петрович. Дорогая мамаша, горькую весть хочу сообщить вам. Письмо свое ваш сын не докончил, так как пуля фашистского выкормыша, малолетнего щенка убила нашего храброго командира. Капитан Князев мирно сидел под деревом, писал свое письмо, а в это время смерть его пряталась за углом дома. Не издав ни звука, капитан упал…»
Ирена пришла в себя в городской больнице. Если бы Васса не вернулась попросить порожнюю посуду (увидела у магазина очередь за постным маслом), Ирена или истекла бы кровью — падая, она острым носиком электрического чайника до кости разорвала себе скулу, — или сгорела заживо: чайник опрокинулся и дому явно грозил пожар.
Когда Ирена впервые вышла в туалет и, умываясь, подняла глаза, она не сразу поняла, что видит в зеркале себя. Наголо обритая, с тусклыми глазами, окруженными сеткой сухих морщин, — вот какой она теперь была. Ирена потрогала шрам на щеке, дрогнула губами — усмехнулась. Не раз она пыталась представить себя старой. Вот и не надо больше ничего представлять.
Она причесала едва отросший ежик каких-то серых волос — поседели, что ли? — и пошла в палату.
Поправлялась она медленно, как бы нехотя. Силы не прибавлялись — ходить и даже говорить было трудно. Целые бы дни лежала и лежала. Она и лежала. Бездумно, бессмысленно. Видела за окном дерево — и не видела, что за дерево. Было все равно. Слышала болтовню соседки по палате, та говорила что-то смешное, потому что остальные смеялись, и не слышала ее. Мысли в пустой голове ворочались медленно, сонно. Например, вспоминалась почему-то обеденная каша. Густая, рассыпчатая. В ней таял комок желтого масла. У кого-то упала ложка с кашей, и крупинки каши разлетелись по полу.
Вошла в палату сестра. У нее красный рот, а на халате пятна. Она что-то громко сказала и открыла форточку. Потом погасили свет. Хорошо, потому что можно лежать и смотреть в темноту и никто не мешает.
Приходили к Ирене сослуживицы из исполкома. Она безразлично принимала приношения, безразлично слушала их, едва отвечала «да» или «нет». Обескураженные сослуживицы уходили, и Ирена была довольна, что они так скоро уходили.
К соседке по палате пришли две девочки. У младшей был на голове бант, точь-в-точь такой, как в детстве у Ирены, — ситцевый, в крупный горох. Ирена очень любила этот бант и часто ссорилась с матерью, чтоб она повязывала его, а не шелковый, без гороха. Мать тогда еще не была замужем за отчимом, брала работу в какой-то мастерской и шила дома. Потом приехала бабка. Бабка уже не служила у фрейлины, жила на покое, но ехать к дочери долго не хотела.
Держалась бабка строго, важно и не любила Ирену, лишь следила за тем, чтобы Ирена была чистая и опрятная. Она не разрешала ей играть с дворовыми детьми. Если Ирена нарушала что-то из ее запретов, бабка била ее костяшками пальцев по голове. Ирена ненавидела бабку, но жаловаться матери не смела, потому что видела, что мать сама боится ее. Ирена мечтала, как вырастет и отомстит бабке за все. Старуха плохо видела, и Ирена злорадно представляла, как бабка скоро ослепнет совсем. И тогда Ирена нарочно будет пачкать платье и пачкаться сама, подсовывать бабке за столом грязные ложки и играть с дворниковой Настькой.
Однажды бабка повела ее к большому богатому дому, и они стояли там долго, чего-то ждали. Из дома вышел барин в шубе с мохнатым воротником. Бабка заторопилась к нему, таща за собой Ирену. Барин о чем-то говорил с бабкой, а сам смотрел на Ирену. Бабка то и дело хватала его руку, но он каждый раз отдергивал ее. И все-таки бабка поймала ее и поцеловала. Потом барин потрогал Ирену за подбородок, что-то спросил. Бабка шипела: «Целуй ручку, целуй». Ирена взяла его мягкую, теплую руку и тоже поцеловала. От руки хорошо пахло, и на пальце было кольцо с синим камнем. Ирена оцарапала себе нос этим кольцом. Барин был красивый и улыбался. Потом он еще что-то сказал бабке и ушел, помахивая тросточкой. Так один раз в жизни она видела своего отца.