Во дворе гуси, куры, рыщет поросенок в поисках своей мамаши. А мамаша спряталась в тени хлева, расползлась там, как квашня.
За плетнем в каких-нибудь пятидесяти метрах неторопливо течет река, прикрытая по утрам молочной завесью. Идти к ней надо по мокрой от росы траве. И вдобавок она еще цепляется за пальцы ног. Тропки нет, потому что дом наших хозяев последний на этой улочке и в этом месте к реке никто не ходит кроме нас.
По мокрой траве бегу к реке умываться. Шарахаются от меня лягушки, река еще неподвижна и угрюма. Испуганно всплескивает в воде рыба.
А во дворе уже жарко, уже горяча под ногами земля, ссорятся гуси, уже несется из сада смородиновый целебный дух.
Хозяйский сад расположился по склону холма. Он подымается до самого верха и там уходит в степь. Вряд ли и сами хозяева знали, где кончаются их владения, За многие годы сад разросся и заросли вишенья разбежались во все стороны, благо земля свободная, «ничейная».
Дойдешь до последних деревьев, оглянешься — а ты уже в степи, ничего дальше… Пройдешь обратно и со склона посмотришь вниз — множество хаток, река и сады — все откроется твоему взгляду, ему все доступно, да и сам иди куда хочешь, нигде никакого запрета. Вон вдалеке белая церковь с колокольней. Я знаю, что могу выйти на дорогу и добраться туда. А с той стороны виднеются комбайны: убирают пшеницу. Можно и туда пойти, послушать равномерный стрекот, нанюхаться сухого пшеничного запаха соломы…
Какое же великое счастье жить! И если мне сейчас такое — ни за что ни про что, так что же будет потом, когда я стану взрослой, буду работать для людей, приносить пользу… Конечно, я буду писателем, это точно, это решено. Как много я скажу людям, какие интересные книги буду я писать. Люди будут читать и наслаждаться, как наслаждаюсь я, читая других писателей. Я хожу по улицам, по которым никогда не ходила, я знакома с людьми, которых никогда не встречала. Я знаю, как жили крестьяне сто лет назад, как жили короли… Счастливые писатели!
Я брала тетрадку со стихами, карандаш, забиралась высоко на склон, садилась и пыталась сочинять. Но ни одна строчка не рождалась почему-то, только смотрелось и мечталось, только ожидалось чего-то.
Так я и запомнила то время, как ожидание чего-то большого, необыкновенного… Чего? Счастья? Не знаю, Ожидание жизни.
Двадцать третьего июня у меня день рождения.
Я лежу, крепко зажмурив глаза. Жду. Из другой комнаты, где потрескивает огонь и пахнет чем-то вкусным, входит мама. Она наклоняется ко мне, и, хоть я лежу, не открывая глаз, она целует меня, поздравляет:
— Вот ты и большая. Пятнадцать лет — почти барышня.
И вдруг продолжает:
— Вчера, ты уже спала, с собрания пришли молодые хозяева и сказали, что началась война с немцами. Может быть, поедем домой?
— Да ты что? — сразу проснулась я. — Приедем, а война как раз и кончится. Да нас все засмеют.
И мама поверила пятнадцатилетней дочери, что действительно засмеют. Что действительно война, как неожиданно началась, так неожиданно и кончится.
— Се? — заглянула в дверь Шурка.
Я скинула одеяло, собрала в охапку полынь и побежала к реке.
Подумаешь, война. Подумаешь, немцы. Наша-то армия — ого-го! Покажем им, как соваться.
А потом стали читать выходившую через день местную газетку в один лист. Из нее узнавали военные новости. Они печатались в конце газеты, внизу. Совсем небольшие заметки. Писалось приблизительно так: «На таком-то направлении наши войска оставили населенные пункты…» и перечислялись эти пункты. Иногда вместо пункта назывался город, знакомый по географии. Это было не просто непонятно, а неприятно непонятно, тревожно непонятно.
А дни шли. Я подружилась с соседской девушкой Верой. Высокая, с большими руками и ногами, она была очень застенчива и краснела даже при встрече со мной. Она только что закончила десятилетку и мечтала поступить в педагогический институт в Сумах.
Несколько раз мы успели сходить с ней по вечерам в село на базар. Так говорилось — на базар. И так оно, собственно, и было: днем на том месте, где вечером шло гулянье, был базар — продавали кур, овощи, всякую снедь, которая очень подорожала, по маминым словам, с тех пор как в село хлынули беженцы из украинских городов. Беженцы поселялись здесь, уверенные, что дальше не придется уже никуда двигаться, что скоро отсюда один путь — обратно домой. В общем, что-то вроде вынужденной дачи. Соответственно этому было и настроение: там и тут патефоны, пестрые дачные костюмы, мокрые полотенца и купальники на веревках.
Вечерами на вытоптанной за многие годы базарной площади гуляла молодежь. Гулянье заключалось в том, что ходили группками или парами, парень с парнем или девушка с девушкой, как мы с Верой. Иногда останавливались, разговаривали со знакомыми и опять продолжали кружение. Точь-в-точь как в театрах в фойе во время антракта.