Мила что-то кричала, утирала лицо рукавами своего шелкового платья, в свете синей лампы похожего на клеенку моего узла. Впрочем, вся она была похожа на мой узел, поставленный торчмя.
Мама потом целое утро фыркала, вспоминая ночное происшествие, смеялись соседки, даже Мила нехотя раздвигала в улыбке губы, а мне совсем не было смешно, я все равно хотела спать. Не знаю, что такое со мной было.
В дороге мы узнали, что Орел заняли немцы. Что делать дальше? Куда ехать? На семейном совете я, мама и братишка решили, что надо ехать домой, в Ленинград. А куда же еще? Витебск, где жил дедушка, мамин папа, — тоже занят. Кричев, где жили папины родные, — тоже…
Стали по карте прокладывать новый маршрут. В него, правда, часто пришлось вносить поправки, потому что не успеем, бывало, доехать до задуманного места, глядишь, а поезд резко меняет направление, потому что туда, куда он ехал, ехать уже нельзя — дорога перерезана, станция занята врагом. Только успевали уклоняться, сворачивать. Но так как мы стремились на север, то поезда, уклоняющиеся на восток, нас не устраивали. И все равно, бывало, садимся вечером на поезд, идущий в северном направлении, а утром выясняется, что за ночь оказались значительно южнее или восточнее вчерашнего. Проводники не всегда успевали предупредить пассажиров. Так и путешествовали мы со своим котелком с середины лета до осени.
На каком-то отрезке пути мы ехали с девочкой Кирой. Она была с бабушкой. Куда ехала и откуда — не помню. Поразила она меня своим рассказом, что она несколько раз за свою еще недолгую жизнь ломала ноги. Как это ломать, не понимала я. Я никогда не видела сломанных ног. В классе у нас учился мальчик без ноги — попал под трамвай, но сломанная нога… Поразило тем более, что у Киры и мать, и отец были врачами. Я не могла понять, как это у врачей ребенок болеет или ломает ноги. Они не должны были болеть — ни врачи, ни их дети. Много позже, когда я училась в медицинском институте, на стенах кабинета, где мы занимались латынью, висели врачебные девизы, и среди них такой: «Врачу — исцелися сам». Так что я не так уж была наивна.
Кира соскакивала с высоких ступенек, бежала вместе со мной куда-нибудь в поле, к костру, который разводили пассажиры в ожидании, когда поезд тронется, или к колхозным огородам — подрывать картошку. Рыли и мы, поборов свою совесть, когда услышали: «Все равно немцам достанется».
Ожидание, когда поезд тронется, иногда надолго затягивалось, так что пассажиры успевали не только сварить пищу, а и выкупаться, если была речка, постирать белье, а наиболее отчаянные — даже сбегать в ближайшую деревню, что-нибудь купить или выменять из продуктов.
Но вот раздавался гудок паровоза, поспешно гасились костры, и снова в путь.
Я очень боялась, что Кира может снова сломать себе ногу, и то и дело кричала ей: «Осторожней, осторожней». Кира не слушалась, демонстрировала мне, что она ничего не боится. То ли ноги у нее окрепли, то ли она привыкла быть ломаной. Во всяком случае, она боялась за себя меньше, чем я за нее.
И вот однажды на какой-то станции, забитой эшелонами, к нашей проводнице подошла женщина в военной форме и стала с ней разговаривать, что-то спрашивать. Мы стояли с Кирой у спущенного окна и болтали. В какой-то момент мы замолчали, и стал слышен голос женщины. Кира обернулась, чуть не вывалилась вся в окно и пронзительно закричала:
— Мама, мамочка!
Она промчалась по коридору вагона, спрыгнула со ступеней и оказалась в объятиях матери. Минут десять подарил им случай. Я только помню, что, когда поезд тронулся и Кира уже кусала губы, ее мама крикнула ей: «Как только папа напишет, сразу же сообщите мне его адрес, а ему — мой. Сразу же!» И еще помню, что она не велела им ехать туда, куда они ехали.
Это был нечаянный, скорее всего по недосмотру, подарок госпожи Войны.
Пришлось видеть и совсем другое.
На какой-то станции я, выйдя из тесного вокзала, чтоб подышать воздухом, увидела пожилую, как мне тогда казалось, крестьянку — лет тридцати. Тут же на перевернутом ящике сидела девочка лет трех-четырех, явно не ее — городская, ухоженная, хотя и в запачканном платьице, с нечесаными, спутанными волосиками. В руках девочка держала эмалированную кружку, расписанную веселыми цветочками. Губки и глаза у нее были распухшие и на лице грязные потеки.
— Вот так вот и сидит вторые сутки, — жалостливо сказала крестьянка маме, которая вышла вслед за мной. — Ни к кому не идет, криком кричит. Где-то ее мать потерялась али бабка. Может, случилось что, может, убило.