И чай мы теперь пили наравне со всеми, потому что, когда проводница принесла ему чай, майор передал свой стакан маме. Проводнице ничего не оставалось, как принести чай еще раз.
Этот же военный, который взял некоторым образом нашу семью под свое покровительство, сказал маме: «Не рассчитывайте на скорый конец. Поезжайте куда-нибудь на восток, устраивайтесь попрочнее. Боюсь, что война затянется надолго». Злюка с подозрением посмотрела на него. А мама сразу ему поверила и долго вспоминала его слова.
И все-таки мы продолжали стремиться домой.
Грустно было расставаться с майором, потому что при нем мы чувствовали себя спокойно, уверенно и никакие злюки нам не были страшны. Наоборот, она сама теперь нет-нет да заговаривала с нами, и мама отвечала ей несколько прохладно.
Под конец произошел разговор, показывающий «расположение сил противников». Это как раз тогда Злюка поучала кого-то, что есть брюнеты, есть блондины, а все остальные — шатены.
— Ну почему же, — сказала мама. — Вот у вас, например, пепельные волосы.
— Какие пепельные? Что это еще за пепельные волосы выдумали? — аж задохнулась Злюка. — Я всю жизнь была блондинка.
— Ну если блондинка, то… серая блондинка, — уточнила мама.
Мила злорадно заулыбалась. Злюка же посмотрела на маму нехорошими глазами, но ничего не сказала, потому что майор, который тут же листал книгу, захлопнул ее.
— Простите, вы еще не убрали ваш нож? — спросил он маму.
Он ничего не просил у Злюки, все только у нас, чем заставлял ее каждый раз передергиваться.
Когда поезд остановился, майор помог сойти нам и проводил нас в здание вокзала.
…Утром мы проснулись неизвестно где — вывески с названием станции, как обычно, не было. Слышались расстроенные голоса, люди волновались, гудели, кто-то ссорился с проводницей. Оказалось, что ночью мы подошли к Малой Вишере и оттуда нас снова «спустили» вниз. Позже все выяснилось: впереди было Чудово и его только что заняли немцы. Ехать вперед означало попасть к врагу.
С юга нам не удалось проехать в Ленинград. Оставался восток.
Кажется, этим же поездом мы доехали до Горького.
— Может быть, нам здесь и остаться? — задумчиво сказала мама.
Мы сидели в каком-то пыльном сквере, проходили озабоченные люди, настроение было плохое: мы устали.
— Да ну, мама, чего тут хорошего, поедем домой, — сказала я, понимая, что мама говорит так просто.
И мы приехали не то в Буй, не то в Галич, чтобы теперь отсюда, через Тихвин, сделать попытку проехать в Ленинград.
Мы ездили взад-вперед, туда-сюда, туда-сюда. Как бы таранили Ленинград. Высаживали с одного поезда — садились на другой. Вперед. И опять назад. Ехали то в тамбурах товарняка, то на открытых платформах. Домой, домой!
Таких упрямцев, как мы, были десятки, если не сотни. Откуда было знать женщинам с детьми, мечтающим только об одном — оказаться наконец-то дома, что враг сжимает кольцо вокруг Ленинграда и что мы упорно рвемся как раз в этот узенький просвет не сомкнувшихся до конца клещей. В этот же просвет Ленинград спешил отправить в тыл, на восток, детей, стариков, ценности. Увозили раненых. А туда, в Ленинград, торопились ввезти продукты, снаряды. Солдат. Туда же, в кольцо, не догадываясь, конечно, о кольце, пытались прошмыгнуть и мы…
Мы ехали на открытой платформе, груженной рельсами. Сидели на этих рельсах, кутаясь в одеяла. Был уже сентябрь. Моросил дождь, тупой, бесконечный. Мама, завернутая с братишкой в одно одеяло, прижимала его к себе. У него начинался жар.
На этой же платформе ехала еще одна семья — женщина, бабка и мальчик лет тринадцати.
Я все время чувствовала на себе его взгляды. Это мне мешало. Я не выдержала:
— Чего смотришь?
— Ты, случаем, в кино не снималась? — он назвал какой-то фильм.
— Даже и не слышала про такой.
— Ну да! — не поверил он.
Фильмов для детей в те годы выпускалось мало, и мы, как правило, смотрели все. Но такого я что-то не помнила.
Тогда он стал рассказывать содержание, стараясь напомнить мне фильм. Так мы познакомились. Оказалось, что они из какого-то небольшого городка в Белоруссии. Их эшелон разбомбило в пути. Бабка — вовсе не их бабка, а соседская. Только и уцелели из всего вагона, где они ехали, он с матерью да эта бабка.
— По-моему, она тронулась, — озираясь на нее, покрутил он возле виска. — Мою мать дочкой называет, Верой, а мать Настасьей зовут. А так больше ни в чем не заметно. И меня правильно называет — Виктор. А мать — все Верой да Верой. Мать говорит, не бросать же ее.