Через несколько дней мы перешли в Барановщину и стали там жить. Пять женщин — мама, хозяйка, я и две хозяйкины дочки — Зойка и Шурка, и один мужчина на всех — ученик второго класса, мой братишка. Структура нашей семьи отражала положение дел того времени: мужчин не было. Только дети, больной председатель сельсовета и новый председатель колхоза — тоже, видно, больной, потому что был худ он неимоверно, с каким-то почернелым лицом.
Он ходил по домам, где жили эвакуированные, пытался вразумить неприспособленных к деревенской работе женщин, что для них сейчас, осенью, единственная возможность заработать себе пропитание на зиму. И колхозу помощь.
Те, кто послушался доброго совета, кто смог, обеспечили себя картошкой на зиму. Кроме того, за работу начислялись-трудодни и зимой на эти трудодни выдавали зерно.
Пайки, насколько я помню, были только на хлеб. Выдавался он в сельпо, сырой и кислый, тяжелый, как глина. Наша семья из трех человек получала на несколько дней всего одну буханку.
Если бы не колхоз — многим бы несдобровать, потому что к зиме у большинства менять уже стало нечего.
В магазинах было пусто, а местные жители ничего за деньги не продавали. Зачем они нужны? И эвакуированные меняли свои пожитки на молоко, творог, яйца, муку. На детей колхоз выдавал ежедневную пол-литровую порцию молока. Взрослые могли покупать себе пол-литра обрата. Обрат — это полностью обезжиренное молоко, но из него все-таки можно было делать творог.
В общем, эвакуированные не умирали с голода, жили и приспосабливались к местным условиям. Сушили грибы, ягоды, собирали лечебные травы от поноса, от золотухи (так назывался тогда диатез у детей), научились стирать белье в щелоке — растворе золы и даже раза два-три сообща варили мыло из дохлой скотины.
Скоро мы уже все знали друг про друга. Узнали, что хозяйке дети не родные: оказывается, она жила когда-то в городе, в няньках, потом вернулась и долго не выходила замуж. Потом вот вышла в эту деревню за вдовца. Добрый человек оказался, хороший хозяин. Но уж и она была хозяйка!.. За пятерых ворочала.
Своих детей у нее не было, и она всей душой прикипела к сиротам. Особенно любила старшего, Николая, в отца покладистого, доброго, потом Зойку. Ну а Шурка… Ох эта Шурка!
Попросит, бывало, Александра Гавриловна прополоскать белье, Шурка — если она не успела улизнуть, что она всегда делала, когда в доме затевалась какая-то работа, — после долгих препирательств пойдет на речку и пропадет там. Вернется, швырнет таз с бельем на лавку, мол, устала, сил у нее больше никаких нет отжать его как следует или повесить… Возьмет Александра Гавриловна белье в руки, повернет так-сяк, понюхает.
— Хорошо полоскала-то?
— Как умею, так и полоскала, — грубит в ответ Шурка.
Окунет в воду тряпку Александра Гавриловна — проверить, а вода сразу побелеет, помутнеет. Начнет ругать ленивую Шурку, а что толку? Та только отбрехивается:
— Плохо делаю — сами полощите.
Мне она как-то бесстыже призналась: а я нарочно все делаю так, чтоб меня больше не просили.
Вскоре Шурка уехала учиться на курсы связистов не то в Котельнич, не то в Шарью. Училась она, а может, уже и работала там все то время, что мы жили в Барановщине. Как гастролер наезжала лишь время от времени за продуктами. Но брала она не только чтобы прокормиться, а — тайком от Александры Гавриловны и Зойки — гораздо больше: отсыпала из мешков в клети горох, муку, отрезала сало, тащила картошку. И убиралась из дому, пока Александра Гавриловна была на работе. Зато каждый раз она возвращалась домой с новыми нарядами, которые, похваставшись передо мной и мамой, прятала в свой сундук с приданым.
— Так тесно же тебе, — помню, сказала мама, когда она напялила на себя белое матовое платье с блестящими цветочками. Платье в самом деле, казалось, вот-вот лопнет, не выдержав Шуркиных плотных форм.
— Пригодится, — ответствовала Шурка. — Зато почти задаром: всего пять кило картошки дала. — И стала лихо сдирать его с себя так, что платье трескалось по швам.
С Зойкой они жили недружно, все время ссорились. Зойка жалела мать, и из-за нее они частенько схлестывались.
— У-y, бессовестная, — корила Зойка, — мать как лошадь надрывается и на ферме, и дома, а ты только жрать горазда.
— А чего не жрать-то — тут все наше, — откликалась Шурка. — И дом, и огород, и корова.
— Корова! — возражала Зойка. — Корову-то всего два года как купили.
— А без нее у нас, что ли, не было коровы? Не было? И овцы были, и куры. Не было?