Это был мой первый и последний разговор с этим человеком. Ночью Сахаров скоропостижно скончался в своей квартире, а через два дня депутаты ехали автобусами его хоронить. Я оказался в автобусе, в который села группа генералов и маршал Ахрамеев. Словно забыв, что едут на похороны, генералы вели себя довольно оживленно, маршал шутил. Кто мог тогда предвидеть, что пройдет немного времени и маршал Ахрамеев повесится в собственном кабинете? Такие вот две смерти. Уровняют ли они покойных?[418] В зале заседаний среди белорусской делегации съезда народных депутатов возник конфликт, причиной которого был и я. Потребовалось провести довыборы депутатов в состав Верховного Совета. Демократически настроенная часть белорусской делегации стремилась провести кого-либо из своих — Шушкевича или Добровольского. Но делом озаботился Е. Соколов, он провел голосование по «упрощенной» схеме — в зале, с мест, поднятием руки. Подсчет голосов поручил гэбисту Балуеву. Я сразу поднял руку против всех остальных, но, конечно, остался в проигрыше, выбрали коммунистов. Тут я не сдержался и, очевидно, чрезмерно резко, а то и оскорбительно отбрил Соколова. Ленинградский следователь Иванов, который сидел неподалеку и наблюдал эту сцену, сказал мне: «Смело вы, однако!» Может, и смело, но по-дурацки и без пользы, всё равно ничего не добился. А главное, себе во вред, — наглотался потом таблеток…
На заседания комиссии, в которую меня ввели, я не ездил. Присылали повестку — специальный курьер стучал в дверь ночью, часа в четыре, вручал конверт, требовал расписаться в получении, после чего я ту бумажку выбрасывал в мусорную корзину. Но однажды на очередном съезде в конце дневного заседания пришлось принять участие в работе комиссии. Она заседала в роскошном зале Кремлевского дворца. Я пришел с опозданием, но лучше бы не приходил вовсе. Это был ужас, которого еще не бывало. Во всяком случае в зале заседаний съезда народных депутатов. Заседание комиссии вел ее председатель, товарищ в штатском, но я знал, что он — генерал-полковник. Остальные члены комиссии тоже были генералы — вооруженных сил и КГБ, а еще — цековцы и республиканские партийные лидеры. Страсти были накалены, лица у всех присутствующих раскраснелись. Очередной оратор доказывал, что политика Горбачева — предательская, что он препятствует достройке «авианесущих крейсеров, позарез необходимых армии и флоту». Оратора поддерживали репликами с мест. Затем начались прения, в ходе которых все выступавшие тоже говорили о предательстве Горбачева, который «продал Россию и гробит партию». Потом стали обсуждать «гнусный поклёп» журналиста Коротича,[419] который «написал в своем журнале „Огонёк“, будто в Советской Армии существует какая-то дедовщина». Преклонных лет полковник чуть не плакал от обиды за «нашу рабоче-крестьянскую армию, победившую злейшего врага — немецкий фашизм, которая…» И так далее, и так далее… Его дружно поддерживали. Прозвучало предложение вызвать на сессию Коротича и «пропесочить его, чтобы десятому заказал, как клеветать на доблестную рабоче-крестьянскую…» Я больше не мог терпеть всё это и вышел.
В дальнейшем я в комиссию не являлся. Я не хотел иметь ничего общего с преступной политикой очевидного коммунистического реванша, который задолго до известного путча обнаруживал себя, готовился теми, кто оказался перед лицом реальной угрозы потерять свою безраздельную власть. Я понимал Адамовича, который вместе с другими интеллигентами осуждал Горбачева, но я не мог не посочувствовать Михаилу Сергеевичу.
Горбачев оказался в зверинце, который сам же по недомыслию или намеренно раздразнил и, видно, уже не знал, как с ним справиться.
Рыгор Бородулин, как всегда переполненный разными (не только поэтическими) идеями, задумал сделать фильм о моей «малой родине». Когда всё было согласовано с киностудией «Беларусьфильм», мы на микроавтобусе студии поехали в Ушачи.
Дорога через Плещеницы и Бегомль была мне издавна знакома, я любил подступавшие к ней сосновые боры и холмы, тенистый лесной проселок через Березинский заповедник. Пожалуй, дорога и была самым приятным в том путешествии, потому что остальное… Остальное было слишком живо связано с тяжелыми воспоминаниями детства, угнетало картинами отмирания и запустения памятных околиц. Это бередило душу, изматывало нервы. Всё, что для других, сторонних, было деталью, фоном будущего фильма, для меня было болью. И я, может, не согласился бы на всю эту затею,[420] если бы хитрец Рыгор не поманил меня любимым моим озерцом. Запланированы были съемки на озере, и я поехал.