Я посоветовался с Бородулиным, Рязановым, Некляевым и еще некоторыми литераторами. Мы составили небольшой список и провели первое собрание в Красном костеле, на котором в соответствии с Уставом международного ПЭНа приняли свой, избрали руководство. Первым президентом Белорусского ПЭН-ЦЕНТРА стал Рыгор Бородулин, секретарем (впоследствии вице-президентом) — Карлос Шерман. Новая писательская организация в то время не имела ни помещения, ни денег, всё надо было добывать.
Естественно, ПЭН не стал обращаться к властям, а стал прежде всего завоевывать популярность. Завоевать ее публикациями своих произведений мы не могли, спонсоры не спешили раскошеливаться на наши публикации — надо было контактировать с как можно большим числом народа. Начались наши выступления — в столичных клубах и с выездом на периферию. Поэты читали стихи, прозаики вели дискуссии на политические и культурологические темы. Интерес национально мыслящей публики был тогда огромный. Беларусь была готова к возрождению — никто не предполагал, что готовность эта скоро угаснет. Руководство ПЭНа в лице Карлоса Шермана наладило плодотворное сотрудничество с международными гуманитарными организациями, с Белорусским Фондом Сороса и взаимодействовало с ним вплоть до того дня, когда власти выгнали Фонд из нашей страны.
Деятельность ПЭНа в значительной степени была ограничена уставным требованием быть вне политики, но члены организации научились его как-то обходить. Наша литература традиционно была связана с политикой прочной пуповиной, и это неплохо. Другое дело, какая политика? ПЭН-ЦЕНТР в своей деятельности стремился проводить национально-демократическую политику, направленную прежде всего на завоевание свободы и независимости страны, а[437] также стал соучредителем такой важной правозащитной организации, как Белорусский Хельсинский комитет, в котором члены ПЭП-ЦЕНТРА поначалу заняли ключевые посты. Необходимо отметить, что ПЭН-ЦЕНТРУ за десять лет существования удалось избежать раскола (в этом он чуть ли не единственный среди других демократических организаций, что делает ему честь), сохранить единство, в пять раз увеличить свой состав. В тяжелых условиях национального кризиса он продолжает консолидировать значительную часть белорусских писателей.
Свобода — наибольшая ценность, данная каждому живому существу с момента рождения. Всё живое и пользуется этой физической свободой, насколько это возможно в сложнейшем, запутанном мире жизнедеятельности организмов. Только человек является исключением. Чтобы в полной мере почувствовать необходимость свободы, ему суждено пройти через хитросплетенный лабиринт жизни, а то и остаться в одном из его тупиков. И там привыкнуть к безвыходности, зачахнуть, утратить врожденный инстинкт свободы, адаптироваться к несвободе ради элементарной цели биологического существования. Стать частицей толпы, электората — таким, как все. Но как быть тому, кто выпадает из массы себе подобных, если и он — творец, которой действует согласно внутренним импульсам самовыражения? Как ему преодолеть грубую зависимость от социума, который неизменно нивелирует его дар, данный ему Богом? Или, может, не надо ничего преодолевать, а подладиться, приспособиться, чтобы избежать конфликта с обществом? Десятки лет в наших ушах звучала невольничья максима: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Действительно, нельзя: не дадут, не позволят. Те, от кого ты зависишь, вдохновляются не обманчивой идеей человеческой свободы, а реальной потребностью своей власти и силы. И сила у них немалая, потому что они — всегда гурт.
Может, и впрямь: для того чтобы выжить, стоит сбиться в гурт, в стаю, как это делают многие животные в дикой природе.[438] Шансы выжить увеличиваются еще больше, если у человеческого гурта появляется идея — не важно какая, плохая или хорошая. Иногда идеей становится инстинкт нации или класса, или какой-нибудь политической банды, и тогда мир сталкивается с имперской, пролетарской, нацистской идеями, которые всегда жаждут крови. Большой крови требуют и так называемые популистские идеи, которые редко осуществляются. Как и святая идея свободы.
Но нужна ли художнику любая другая идея, если его душа уже захвачена идеей правды и красоты? Иному места нет, ибо он — индивидуалист. Всё значительное в искусстве и в литературе испокон века создается на основе индивидуализма. Попытки организованного художественного творчества (тем более литературного) всегда терпели фиаско. Творцы — единоличники, они создают штучный товар. Творческий альянс двоих, даже если они оба гении, невероятен. Только порознь. Даже если оба единомышленники, единоверцы, однопартийцы. Коллективный элемент в искусстве имеет несомненно деструктивный характер.