— Держи крепче, — рассмеялся в темноте совсем детский голос. — И тогда найдёшь всё остальное. Соедини в большом круге, и вернётесь к началу.
— Что за хуйня? — заорал Брок, цепляясь из последних сил за Барнса, понимая, что лучше сдохнет, чем отпустит.
— Не хуйня, сынок, — ответила темнота голосом Огаста. — А судьба.
Впереди вспыхнул свет. Горячей воздушной волной Брока с Баки подхватило, потащило по каменным плитам, вытолкнуло обратно на карниз низко нависший над быстрым течением реки. В глаза ударил яркий свет солнца, шумела вода, роптали столпившиеся на том берегу люди.
Брок сел, так и не выпуская Барнса из объятий, огляделся, совершенно ни черта не понимая.
— Мне кажется, надо вернуться в таверну и… трахнуться, — они сидели неудобно, обнимаясь, и Барнс просто усадил Брока к себе на колени. — Я ничего не понял, но если сейчас задумаюсь хоть над чем-нибудь, у меня голова взорвется. Магия-шмагия.
Барнс был в смятении, единственное, что было важным, он запомнил тот рифмованный бред, который им наговорил голос в темноте, хотя он здраво предполагал, что это могут быть и просто глюки. Мало ли чем их напичкали.
— Есть один плюс — нам не пришлось ждать неделю, — добавил он.
Почему-то именно сейчас захотелось сказать Броку, что он его любит. Словно та сила, которая хотела растащить их до сих пор была рядом, довлела, нависала, и только признание спасет от неминуемой разлуки.
Брок фыркнул и расхохотался в голос. Он ничего, совершенно ничего не понял. Кто-то в темноте читал им стихи, этот же кто-то пытался отнять у него Барнса. Ну уж нет! По крайней мере пока они в этом мире, Брок ни на минуту не оставит самого важного человека на свете. Барнс хочет трахаться? Брок его выебет или сам подставится, но больше не позволит сомнениям взять верх.
— Какой же бред, — сквозь смех прошептал он. — Но я уничтожу любого, кто попробует тебя у меня отнять.
Барнс улыбнулся заразительному смеху Брока, обнял ладонями его лицо и поцеловал. И плевать, что они сидели перед входом в храм, в который мечтала попасть куча народу, плевать, что на каждого тратилось не больше пары минут, а они провели там часов пятнадцать. На все было плевать.
Поднявшись, Барнс вздернул на ноги Брока и потащил в таверну. Он хотел отдохнуть и продолжить приятное занятие, на котором их вчера прервали. Они шли, а толпа роптала все сильнее, но Барнс не обращал внимания. Он не понял ни строчки из поэтического этюда во мраке, но осознал для себя, что Брока он не отпустит, чего бы ему это ни стоило. И он скажет ему о том, что любит. Вот сейчас они придут, и он скажет, потому что тянуть было глупо. Пусть Брок любит другого, но Барнс хотел, чтобы Брок знал, что он любим. Чтобы верил, чтобы знал, что может положиться на Барнса всегда, что тот вывернется наизнанку, прыгнет выше головы, но все сделает для Брока, потому что вряд ли когда-то полюбит кого-то еще также сильно.
— Я хочу кое-что тебе сказать, — начал Барнс, когда они наконец оказались в своей комнате. Там было прибрано, остатков еды не было, вещи лежали нетронутыми. — Я пойму, если тебе не понравится то, что ты услышишь. Я много думал… Я… — Барнс поднял на Брока ясный взгляд и раскрыл рот, не решаясь сказать самого главного.
— Не понравится? — не понял Брок. — Что мне может не понравиться? Ты хочешь остаться здесь? Дальше приключаться? А Роджерс? У вас сложно всё, но не настолько же. — Брок чесанул затылок, отстранился, не зная что ещё сказать.
— Я люблю тебя, — просто сказал Барнс, так и стоя возле двери, не проходя дальше, выжидающе глядя на Брока, боясь увидеть там жалость. Он молча кусал губы, как приговора ожидая реакции.
В Брока словно молнией ударило. Где-то внутри всё вспыхнуло, озарилось ярким светом, в голове зашумело. Как-то неловко повернувшись, едва сохраняя равновесие, Брок отчаянно глянул на Барнса, трясущимися руками сжал плечи.
— Ты… ты же не шутишь? Не шутишь ведь, да? Ради всего святого, Барнс, скажи… скажи что это правда, — запинаясь, захлёбываясь не самыми понятными эмоциями, взмолился Брок.
Сейчас не было сил удерживать привычную маску похуистичного мудака, она трескалась, осыпалась в ладонях, открывая настоящее.
— Я люблю тебя, — повторил Барнс, словно все остальные слова потерялись разом, и он не мог больше ничего сказать.
Он смотрел на Брока, пытаясь понять его реакцию, но не понимал. Брок был явно ошарашен признанием, но вот обрадовался он или огорчился, Барнс сказать не мог. И это безумно пугало, он продолжал терзать зубами губы, уже искусав их в кровь, боясь, что сейчас закончится то немногое, что между ними успело образоваться за эти несколько дней. И дело было не в намечавшемся сексе, дело было в том, как жить дальше, куда убежать, если сейчас Брок посмеется над ним, или просто скажет, что ему все равно.
Время замерло, отмотало что-то в душе Брока, встряхнуло его, заново оживляя, возвращая миру утерянные прошлой ночью краски. Губы сами собой растянулись в сумасшедшей улыбке.
Брок не стал спрашивать о Роджерсе, их взаимоотношениях, которые видели все, той магии, что между ними, казалось, только что не искрила, о том, как так вышло, как он сам мог не заметить. Брок лишь прижал Барнса к себе крепко-крепко, отчаянно боясь проснуться сейчас где-нибудь в палате интенсивной терапии и понять — привиделось.
— Люблю, — выдохнул он, беспорядочно касаясь губами лица, шеи Барнса, целуя куда придётся, не в силах разжать сведённые судорогой пальцы. — Люблю тебя, как же сильно я тебя люблю.
Барнс подхватил Брока под задницу, усаживая на себя, впился в губы жадным поцелуем, чувствуя, словно между ними, связывая их, натянулась даже не ниточка, а канат с руку толщиной. Мир потерял всякое значение, Барнс шарил руками по телу, пытаясь вжать, вплавить в себя, чтобы навсегда остаться вместе, никогда не отпускать. Он шептал что-то, какие-то нежные глупости, заверения в чем-то, и целовал-целовал-целовал, пачкая своей кровью из прокушенной губы, тут же слизывая ее, обнимал, удерживая на весу, и дышал. Просто дышал, боясь сейчас потерять сознание и очнуться на поле боя, в том душном тропическом лесу, присыпанный песком от взрыва.
Сейчас хотелось даже не секса, а чего-то более глубокого, интимного, чтобы осознать обретение, поверить в то, что Брок его, в его руках, что он никуда не уйдет утром. И если ему все это снится, то он обязательно очнется и повторит свое признание, и так тянул слишком долго. Ведь хотел своего хэндлера себе еще Зимним.
Они со всем разберутся, выяснят, как им покинуть этот дурацкий мир, только немного позже, сейчас они только-только обретали друг друга — и пусть весь мир подождет.
Брок почти кричал, вжимаясь всем собой в Барнса. Мозг клинило, он до конца не мог поверить в реальность сказанных слов, что ему не привиделось, не послышалось, Барнс говорил именно ему, о нём с той самой убийственной серьёзностью, с которой, нажимая на спусковой крючок, посылал в полёт единственную пулю.
Хотелось очень многое сказать, спросить, выяснить, понять наконец как так вышло, что ни один, ни второй ничего не поняли, ходили по кругу, обещая другого кому-то третьему. Но не сейчас, не в ближайшие пару часов, когда отказало всё, кроме сходящего с ума сердца и зудящей, жаждущей прикосновений кожи.
Кое-как расцепившись с Барнсом, но не сводя взгляда с его сумасшедших глаз, зацелованных до неприличия, искусанных в кровь, ярко-красных губ, Брок быстро разделся, чуть не вырвав металлическую пуговицу форменных брюк с мясом. Вновь прижавшись, потянул завязки плаща Барнса, пробрался ладонями под его футболку, коснулся конвульсивно дёрнувшегося живота. Почему-то все сейчас ощущалось по другому, куда-то исчезла смелость. Брок стоял напротив единственного важного ему человека, трепетно гладил, раздевая, самыми кончиками пальцев выводил узоры на обнажающейся коже, едва касался. Присев на корточки, расшнуровал тяжёлые ботинки, снял их вместе с носками и поднялся. Барнс был прекрасен. Он всегда был грёбаным совершенством, но сейчас, покачивающийся, словно в наркотическом дурмане, с судорожно вздымающейся грудной клеткой, поплывшим сумасшедшим взглядом… Брок любил его как никогда сильно.