— Я не хочу жить в иллюзии, — опустив глаза, глухо сказал юноша. — Это всё равно, что брести по краю пропасти с закрытыми глазами.
— Пусть так, но мир снов не более хрупок, чем мир яви, поверь мне. Вдобавок, он бесконечно разнообразней. Не думай, что тут ты сможешь всё. Нет. Ты будешь жить здесь, как жил там, у себя. У нас есть мир… где живут люди… миллиарды их… и этот мир гораздо интереснее, чем твой. В нем нет смерти. Если ты умрешь там, то просто очнешься в каком-нибудь другом мире… Видишь ли, это мир… несозданного. Там живут наши творения, которые ещё не созданы, живет всё лучшее, что в нас заключено и что мы должны спасать друг в друге. В этом мире мы сами — завтрашние… — Вайэрси мечтательно прикрыл глаза. — Когда мы смотрим в него, нас охватывает неутолимая тоска. И в этой тоске мы стремимся переделать наш мир, нашу Реальность, чтобы она стала похожа на наши мечты о ней… — его бездонно-синие глаза вдруг сумрачно блеснули из-под золотящихся темных ресниц. — У моего народа есть мечта, Сергей. Ничто не ненавистно нам так, как страдания — неважно, свои, или чужие. И мы хотим… чтобы нигде — нигде во всем мироздании — не осталось места для страданий и смерти. Это глупо звучит, я знаю, но в словах трудно выразить всю глубину наших чувств. Пускай мой народ молод, но наши знания очень стары. Мы с самого рождения видим суть вещей — те, кто ушли дальше, научили нас. Мы знаем, что наша мечта осуществима и что она исполнится. Пускай это займет миллиарды лет — что за важность? Это можно сделать. Это правда. Но, — на миг его глаза беспощадно сузились и вдруг Сергею стало страшно, — мы не допустим, чтобы кто-то встал между нами и нашей мечтой. Воин-мечтатель — самое страшное, что только может быть во Вселенной. Он смотрит, но не видит ничего иначе, как через призму своей мечты. Страдания и смерть легко проходят мимо глаз, не желающих их замечать… Мечтатель страшнее безумца, потому что ведает, что творит, но его душа парит так высоко, что её уже не трогают чужие страдания — она ослеплена собственным светом. Именно здесь нас ждет основная ловушка, — Вайэрси взглянул прямо в глаза юноши и Сергей ощутил вдруг совершенно бессмысленный приступ рабской преданности, — ему хотелось служить этому существу, потому что оно воплотило его мечту о самом себе. — Мечтая о рае, легко сотворить ад. Лучший способ установить мир — уничтожить своих врагов. Мы знаем это, но не можем отказаться от нашей мечты. Грань между безднами столь узка, что мы не видим её. Но мы пройдем по ней, Сергей. Пройдем. Однажды мы станем старше и мир будет принадлежать нам — ради единственной цели, которая может это оправдать. Впрочем, — Вайэрси на миг улыбнулся, — будущее творит само себя. Сколько рас уже пытались пройти по нашему пути? И что они сейчас? Прах. Мне не стоит говорить за других, но я хочу помочь тебе — просто потому, что мне это нравится. Так чего же ты хочешь?
— У меня есть друг, — заторопился Сергей. — Анмай Вэру. Он помог мне… я обязан ему жизнью… больше, чем жизнью. А сейчас он и его любимая в плену. Его пытают… и её тоже… может быть, даже на глазах друг у друга. Помогите ему. Больше я ни о чем не прошу.
Вайэрси задумался.
— Всё не так просто, как тебе кажется, — наконец ответил он. — Ты не знаешь истории Анмая. Без него файа бы погибли, а мой народ никогда не появился бы на свет. Мы обязаны ему всем, но он… ушел от нас. Может быть, он вернется, я не знаю. Но интеллектроника ставит перед нами неразрешимые парадоксы. Благодаря ей личность уже не является неделимой. Что делать, когда одно существо живет множество раз? Исток у всех один, но память и судьба разные. Должны ли они все отвечать за совершенное их предком зло? Распространяется ли на них долг чести за совершенные им благодеяния? Я не знаю. Не знаю даже, кто бы мог ответить на такой вопрос. Так что не будем касаться прошлого. К сожалению, я знаю историю Вэру в Ленгурье — из твоей памяти, точнее, из памяти Элари. Любопытство — страшная вещь…
Сергей опустил голову в сильнейшем смятении чувств. Услышав о том, что Вайэрси прочел его память, он пришел в дикую ярость… и, в то же время, был рад, что не нужно ничего объяснять. Вдруг общение с Ньярлатом показалось ему детской забавой — тот был злобен, и, ослепленный злобой, глуп. Его терзали, он защищался — всё было просто. А вот если ты просто не можешь понять своих чувств к тому, с кем разговариваешь — что тогда? В самом деле?