Завтрак закончился, сестры собрали посуду, поставили стол на место. Мама, устав находиться в неудобной позе, прилегла, попросив его присесть рядом с ней. Он сел, взял ее руку, положив ладошки сверху и снизу, чтобы ей не было больно держать свою. Он смотрел на родное лицо, говорить не было сил, к горлу накатывал комок, на глазах выступала противная влага. Понимая, что он может сейчас разреветься, он осторожно положил мамину руку на одеяло и встал у окна.
Перед ним во всю свою могучую ширь раскинулось зеленое погодаевское поле. Пройдет месяца два, и заколосится пшеница на нем, сияя солнечной красотой и удивляя всех урожаем. Чуть впереди стена леса, который на сотни километров убегает в синюю даль, сначала к Качинской сопке, затем к Шальновскому хребту, а потом еще дальше и дальше, где Мишка никогда не бывал.
Слева навис Красный Яр, почти вертикальная стена над рекой, он прикрывал деревню от северных ветров, был ее защитой.
— Миша, — позвала мама.
Он быстро сел, взглянув на мать, погладил ее руку.
— Прости меня, мама.
— Это ты меня прости, сынок, что не вырастила тебя.
— Опять ты, мама, не надо. Уверен, что ты поправишься, и я вернусь, только зря расстаюсь с тобой.
Мать посмотрела и улыбнулась.
— Отправляю тебя в такую даль, береги себя, по дороге не выскакивай на станциях.
— Мама, ты ведь знаешь, что я уже всю страну объехал, когда добирался в Крым.
— Тогда ты был не один, у вас старшие были.
— Не бойся, мама, я буду внимателен.
Она погладила его руку, прижалась к ней щекой, и слезы полились ручьем из ее глаз. Мишка осторожно высвободил руку, взял платок и обтер лицо.
— Спасибо, — и слезы вновь полились из ее глаз.
Он молчал, смотрел на мокрое родное лицо, на покрасневшие глаза, понимая, что слова не успокоят ее. Ему захотелось кричать от нестерпимой боли, возникшей у него в груди. Он встал на колени, положил голову на грудь матери, она гладила ее тонкими холодными пальцами, хотела дотянуться поцеловать, но сил не хватило и еле слышно прозвучали ее слова, как заклинание:
— Прости меня, прости.
В дом вошла Мила.
— Миша, нужно идти, самолет ждать не будет.
Он поднял голову, посмотрел в лицо матери, ее глаза смотрели прямо в его глаза. Потом она улыбнулась.
— Пора, сынок. Береги себя, как приедешь, сразу напиши мне письмо, я буду ждать весточки.
Он попытался что-то сказать, не смог и вдруг неожиданно для себя расплакался, ему стало стыдно, он выбежал в сени, прижался к стене за кадушкой с водой. Сестра обняла его:
— Не плачь, Миша, матери будет тяжело, иди попрощайся, — она вытерла ему слезы. Он снова вошел в дом, подошел к матери, поцеловал ее в губы, потом прижался к рукам, целуя их:
— До свидания, мама!
— До свидания, — тихо ответила мать, — будь осторожен, береги себя.
Мила взяла его за плечи, но он не дал ей развернуть себя спиной к матери, неловко ступая до самой двери, все смотрел на родное лицо, на чуть приподнятую руку, на добрую родную улыбку.
Уже во дворе он немного успокоился, прошел в огород, дошел до межи, отделяющий огород от колхозного поля, обратил внимание, что по дороге, ведущей в лес, появились столбы пыли. «Значит люди выехали работать», — мелькнула мысль. Солнце поднялось над высокой Ждановской сопкой и стало пригревать. Все вокруг было знакомо. Каждая тропинка и дорожка вели в заповедные места, где он рос, собирая ягоды и грибы, возил копны сена на сенокосе, рыбачил, пас коров, с ребятами ездил в ночное, где у костра велись долгие разговоры, пока звездное небо не успокаивало их, и они мгновенно отрубались, порой засыпая в тех же позах, в которых еще сидели минуту назад. Все отрывалось от него, впереди ждал мир незнакомый, его хотелось увидеть, побывать в нем. Не в кино, а наяву увидеть паровоз, трамвай, троллейбус, высокие дома, красивые улицы. Но одна мысль, что рядом не будет мамы, приводила его в замешательство, и ему уже никуда не хотелось. Нить, связывающая их, была настолько прочной, что обрыв ее для обоих был смертелен.