Нежно розовел горизонт. Плыла тонкая, прозрачная вуаль утреннего тумана. Мишка сел на крылечке, положил голову на резные перильца, и задремал. Он не видел, как первые лучи солнца осветили сонный городок, проникая в просторные дома и тесные бараки. Солнце поднималось все выше, и наконец засверкало, отражаясь в стеклах многоэтажных домов и слюдяных прожилках породы, выброшенной в огромные горы — терриконы.
Сладко пахли цветы, сладковато-приторный запах пропитал все вокруг. Где-то вдалеке выводил свою трель соловей. Теплые лучи разбудили спящего голубя, тихо дремавшего на веточке старого тополя. Облака растворились, за легкой линией горизонта уже показался огненный шар.
Солнце светило все ярче и ярче, постепенно выбираясь из-за горизонта, птичий гомон усиливался.
Во сне Мишка не слышал начала дня: криков петухов, гулких ударов копра, забивающего сваи около центральной электростанции. Днем шума стройки не было слышно из-за бегающих туда-сюда кричащих паровозов, но по утрам удары копра разносились окрест на несколько километров.
Он спал, обняв перила крылечка, не испытывая неудобств, как вдруг почувствовал, что кто-то рядом присел на ступеньку, обнял его за плечи и поцеловал в висок. Мишка удивился — кто бы это мог быть? Он открыл глаза. Никого не было. Теплые лучи согревали его, он прикрыл веки и снова провалился в дремоту. И снова кто-то поцеловал его в висок. Так всегда делала мама. «Может, это сон? — подумал Мишка. — Ну, конечно, я сплю и чувствую все это. Разве может быть здесь мама? Она так далеко». Но тут он почувствовал на своих плечах чьи-то теплые руки, услышал легкое дыхание.
— Мама, это ты? — спросил Мишка.
— Здравствуй, Мишаня, — голос прозвучал тихо, но настолько явственно, что все ему стало ясно. Этот голос он узнал бы из миллионов других.
— Мама! — тихо позвал он.
— Я здесь, Миша, здесь…
— Но я не вижу тебя.
— А ты и не можешь меня увидеть.
— Почему?
— Потому что я уже умерла, и сейчас нахожусь очень далеко, на том свете. Но я так просила Всевышнего повидаться с тобой, что он смилостивился. И вот я здесь. Я тебя вижу, а ты меня — нет…
— Да что ты, мама, все это сказки. Нет никакого того света, и никакого всевышнего нет.
— Давай не будем об этом. Какое счастье, что я тебя увидела! Я чувствую себя виноватой, что не сумела поставить тебя на ноги, оставила беспомощным мальчишкой. Болезнь оказалась сильнее. Но ты знай — в трудные минуты жизни я буду рядом.
— Я не верю в сказки, мама.
— Как тебе живется у брата, Миша?
— Не могу привыкнуть. Вхожу в дом, а тебя в нем нет. Только эта гадюка, свояченица. Днем еще ничего, когда убегаю из дома, а по вечерам крики, ругань. Не знаю, как мне жить.
— А что же Николай? Неужели он не может дать укорот своей жене? Он-то хоть знает, как она к тебе относится?
— Я его почти не вижу. Я так решил: закончу восемь классов, поступлю в строительный техникум, в Иркутске. Закончу, буду работать, а потом в институт. Ты же знаешь, в школе я был лучшим учеником…
— Знаю, сынок. Я всегда тобой гордилась. Береги себя, и меня не забывай…
Мишка открыл глаза и сразу закрыл их, настолько ослепительным было солнце. Он встал, держась за перильца и, повернувшись спиной к солнцу, внимательно осмотрел крыльцо. Ничего необычного не было в этом крыльце. Тогда он тихо позвал:
— Мама!
Тишина. Но ведь только что, мгновение назад он разговаривал с ней. Растерянно он прошел по дорожке к летней кухне и там несколько раз позвал маму. Никакого ответа. Он вошел в дом, разбудил брата.
— Коля, мама умерла.
Брат спросонья переспросил:
— Какая мама?
— А у нас что, две мамы?.
— Что это ты придумал?
— Она только что была здесь.
Николай с изумлением и тревогой вглядывался в лицо младшего брата, вероятно, пытаясь разглядеть в нем признаки безумия.
— Она была здесь. Мы сидели на крыльце, разговаривали, но я не видел ее. Узнал ее по голосу. Она сказала, что всех, кто на том свете, увидеть невозможно.
— Может, тебе это приснилось?
— Я разговаривал с мамой, — упрямо повторил Мишка.
Невестка тоже проснулась, при последних Мишкиных словах повертела пальцем у виска. Мишка пошел к себе в комнату.
В полдень почтальон принес телеграмму, в ней было три слова: «Мама умерла ночью».
Тридцать лет он прожил в Питере. Совершенно случайно оказавшись в этом городе, он прижился в нем. И хотя работа занимала большую часть суток, он находил время полюбоваться этим удивительным созданием архитектурной мысли, его улицами и площадями. Он гулял по Английской и Дворцовой набережным, мимо площадей, вытянутых вдоль Невы, окруженных царскими дворцами и государственными учреждениями, и не переставал удивляться пышности и великолепию «Северной Венеции», как принято было называть этот город.