И еще потому, что ей так хотелось. И это тоже она поняла. Она призналась себе в этом и, как бы испытывая себя, мысленно произнесла свой ответ. И едва она хоть и беззвучно сказала его, это слово, оно заклокотало в ней, как холодная ключевая вода под листвой, оно всплыло откуда-то снизу, из живота, наполнило ей грудь, горло, стало биться о зубы. Чтобы не задохнуться, она должна была произнести его вслух. Но кому она могла его сказать, кроме Фредерика Гаптона, спящего у нее на руках? Она наклонилась над ним и, касаясь его уха губами, сказала еле слышным шепотом: «Да» — и пожелала ему долгой и счастливой жизни. И когда она подняла голову, он лежал все так же, лицом к ней, и его дыхание пахло Лендоном. Казалось, он надежно спокоен, казалось, он заперт на ночь, и, пока вокруг нее пели последние стихи (и над хором парил голос Сестренки, чистый, как утро), она не сводила с него глаз, и под ее взглядом губки его шевельнулись — сначала двинулись только уголки, медленно, как прилив под действием луны, и казалось, он хочет проснуться, чтобы оборвать какой-то сон, но веки его не дрогнули, глаза не открылись, а губки все растягивались, и хоть это длилось не больше трех секунд, было похоже, что он улыбается чему-то своему, тайному, и так, будто во сне познал, что в жизни бывает любовь.