Скука была в Петрозаводске, и снег.
Скука была в типографии, так же душно пахло бумагой, все сбежались на него смотреть, и начальник цеха говорил фальшивые слова. Оставалось идти в общагу, приткнуться там дней на пять; очень глупый получался отпуск.
— …Здравствуй, Юра. — Взглянула и прошла.
…Снег таял на ее меховом воротнике, намокший мех торчал длинно — как ресницы ее. Два года назад он ее, соплюшку, в упор не замечал; что же происходит в мире? какие женщины ходят в нем… и согласилась пройтись она с ним из милости, на четвертый только день, из жалости, что потерялся моряк вконец.
Оба тельника, что были в чемоданчике, он загнал на рынке, и всех денег с теми, что были, едва хватило на приличный букет.
И что ей говорить? К удали и силе его она была безразлична, да и не было уже ни удали, ни силы, когда он, насупившись, вышагивал рядом, стараясь не опередить. Про что врать? про лихую красоту штормов? про суровость военно-морских будней? Сыро в кубрике, вот и все будни. Зимой подъем сыграют, свесишь ноги в подштанниках, а на палубе грязные лужи и на раструбах вентиляции сосульки в полметра висят. И нужно напрягаться, и заводить себя на весь длинный день, нужно рыкнуть: «Н-ну! из коек вон!» — и гнать всех наверх, на обмерзшую палубу…